– Да, теперь хорошо; то-то же вот и есть! – произнес Лапша с выражением полного сознания собственной правоты своей.
Но в эту самую минуту в воротах раздался страшный стук, и Лапша торопливо заковылял к двери. Минуты три спустя в сенях послышались голоса, шум шагов, и нищие, предводительствуемые хозяином, вошли в избу.
С появлением нищих, которые посреди окружавшего их сумрака принимали вид каких-то пугал, мальчуганы Катерины побросались с лавок и побежали к матери. Только Петя и старшая сестра его, Маша, остались на местах своих; они оглядывали гостей любопытными глазами.
– Здорово, хозяйка! – пробасил Верстан, отряхивая мокрую свою шапку.
Вместо ответа Катерина принялась с сердцем кричать на детей, жавшихся у ее понявы.
Фуфаев между тем велел своему мальчику вести его к хозяйке. Положив руку на плечо ребенка, он пошел вперед, оставляя на полу следы воды, которой пропитаны были его лохмотья.
– Чего лезешь? – крикнула Катерина, бросая ухват в угол печки, – чего надо? – подхватила она еще нетерпеливее и сделала движение, чтоб оттолкнуть мальчика, но жалкий, изнеможенный вид Мишки[33] обезоружил ее.
– Здравствуй, хозяюшка! – трещал между тем Фуфаев, моргая белыми глазами, – здравствуй со хозяином своим, малыми цецеревятками, со всем домом на многие лета! Дай бог коровкам твоим кажинный день доиться, овцам кажинный день стричься, одежде не изнашиваться, стенам не…
– Ладно, ступай только назад, в сени: там и отряхивайся! – перебила Катерина, сердито оглядывая слепого.
– Это ты насчет воды, касатка, что водой пол вымочил? – подхватил Фуфаев, – ты на это не серчай: вода, слышь, благополучие – право, так! Вот я тебе скажу…
– Оставь, хозяйке не до нас; полно врать-то! – проворчал Верстан, дергая его за рукав, – врал, врал, да и к ужину оставил…
– А то как же без ужина-то? – неожиданно воскликнул Фуфаев.
Он отстранил рукою Мишку, который служил предметом особенного любопытства для Пети; потом ухватился ладонями за колени и принялся отвешивать хозяйке низкие поклоны.
– Хозяюшка, матушка, голубушка! Взмилуйся, касатка, дай поужинати! Многого не спросим: что хошь давай – не бросим! – присовокупил он вдруг шутовским тоном, который редко покидал его. – Нам хоть щи, больше не ищи! Не о себе хлопочу, матушка: мне что? А вот с нами сидит богач один, капиталы свои имеет… знамо, богачи уже все набалованные, без ужина никогда не ложатся… Дядя Мизгирь, где ты?..
– Чего тебе, бешеный? чего надо?.. – злобно проворчал старик сквозь беззубые свои десны.
– О нем, примерно, хлопочу, – подхватил Фуфаев, – сама суди, касатушка, как ему без ужина-то быть – а?.. Никаким манером нельзя!.. Ослободи горшки из неволи – за тем пришли… Знамо, касатка, живой человек живое и думает!.. Эх, щами-то как знатно попахивает! – насмешливо заключил он громко, обнюхивая воздух.
Но Катерина обманула ожидания слепого: шутовские выходки Фуфаева, вместо того чтоб смягчить ее, казалось, еще больше ее раздражали.
– Ступай, ступай! Нечего здесь балясничать: не за тем шли совсем, – сурово сказала она, – ведь они ночевать просились, так что ж ты сюда, в избу-то, ввел? – промолвила она, обратившись к мужу, который, с тех пор как ввел нищих в избу, сохранял вид, как будто сам не знал, что делать с гостями, – нам и без чужих тесно! Денег ваших, что сулили, не надобно, только ослободите избу… Ступай с ними в ригу, там и ночуйте… Дай ему, батюшка, палку-то, веди его! – заключила она, повертываясь к вожаку слепого, между тем как Лапша подмигивал Верстану то одним глазом, то другим, давая знать, что жена не в духе и не лучше ли в самом деле уйти в ригу: ведь все равно – от нее теперь ничего не добьешься!
Верстан был с этим совершенно согласен. Нетрудно было смекнуть, что приступить теперь к делу, которое привело его к Лапше, значило бы испортить его наверное; он решился отложить до утра. Несколько слов, сказанных им на своем наречии, подействовали на Фуфаева лучше всяких убеждений; слепой тотчас же замолк и велел Мишке вести его к двери; за ним последовали Верстан, Мизгирь и Лапша. Последний отстал было от них с очевидным намерением сказать что-то жене, но яростный лай Волчка, раздавшийся в сенях, и крики нищих заставили его поспешно возвратиться к гостям.
Дурное расположение духа не оставляло Катерины во весь остаток вечера. Вернувшись в избу, Лапша слова от нее не добился; он и сам, впрочем, неохотно пускался в объяснения и как будто хотел показать жене, что сердится не на нее; но так как неудовольствие его выражалось подниманием бровей и кашлем, то она мало обращала на него внимания, молча уложила детей, помолилась перед образами и пошла спать вместе с дочерью в клеть, которая отделялась от избы сенями и выходила на двор. Происшествия этого дня были такого рода, что, думая о них, Катерина долго не могла сомкнуть глаз. Этому, надо также сказать, немало способствовал Волчок. С той самой минуты, как нищие ушли в ригу, он не переставал волноваться; ему не сиделось на месте: он то выбегал к задним воротам, то снова возвращался на свое обычное место, свертывался кренделем под телегой и снова без всякой причины летел на задний двор, наполняя стихнувшую окрестность мелким, дребезжащим лаем. Он не угомонился во всю ночь. На заре лай его разбудил Катерину.
Первою мыслью ее, когда она раскрыла глаза, были нищие. Неистовый вой собаки, которая металась, как бешеная, подле риги, дал ей понять, что гости проснулись и, верно, готовятся отправиться в путь. Катерина поспешила предупредить их; она боялась за рубашки, вывешенные накануне на плетне, мимо которого должны были проходить гости. «Кто их знает, какие они! Пройдет, хвать, сунул в мешок – а там ищи поди!» – подумала она, торопливо выходя на задний двор. Она тотчас же успокоилась, однако ж, увидя белье на своем месте; сомнения ее окончательно рассеялись, когда, подойдя ближе к риге, услышала там голос мужа.
– Я бы ништо! – говорил Лапша своим вялым, ленивым, грудным голосом, – вот только с ней, с женой-то, разве не сговоришь никак: коли упрется – ну, ничего и не сделаешь!.. А я бы ништо; у нас ведь их пятеро, совсем одолели!.. Как один-то уйдет, все меньше тесноты будет… С ней вот только, боюсь, не сговоришь никак… Ничего этого в толк не возьмет… Шутка их поить, растить да кормить! – довершил Тимофей таким озабоченным голосом, как будто на нем одном лежали все эти обязанности.
Катерина торопливо перешла на траву, чтоб не так были слышны шаги ее; она приблизилась к риге и притаилась за воротами подле плетня.
– С чего ж ей так-то артачиться? – подхватил Верстан. – Мы парнишку-то не съедим, цел будет! Походит с нами, опять к вам вернется…
Катерина вошла в ригу.
– О чем это вы тут? – спросила она, стараясь скрыть свое негодование.
– Вот… все о Петрушке старик толкует, – сказал, переминаясь, Лапша.
– Ну, так что ж? – сказала она, стискивая губы, начинавшие дрожать от сдавленной досады.
– Полюбился добре нашему товарищу твой паренек! – воскликнул Фуфаев, – сам я не видал, хорош, сказывают… весь в тебя, касатка…
– Да, мальчик знатный! – проговорил Верстан, одобрительно кивая головою.
– Тебе-то что ж? Хорош! Стало, нам лучше; при нас и останется, – быстро возразила Катерина.
– Так-то так; да что тебе в нем? Покудова мал еще, ни в дело, ни в работу, только хлеб ест! – начал нищий. – Слышь, касатка, отпусти-ка ты его с нами. Право-ну!.. всего на год на один… Вишь ведь другие же отпущают! – прибавил он, указывая на бледного, изнуренного Мишку, который стоял, как живой укор родителям, которые отдали его нищим. – Год походит с нами, не понравится – опять к себе возьмешь… Наша жизнь, сама видишь, тяготы большой не имеет… Отдашь на фабрику – хуже измается…
– Жизнь веселая, тетка! – перебил Фуфаев. – Слышь, Лазаря петь выучим! беззаботное житье: ветром покачивает, дождем помачивает, теплом попаривает, как в бане, право слово!
– Не даром прошу, касатка, – подхватил Верстан, сказав на своем наречии несколько слов Фуфаеву, который тотчас же замолк, – знамо, не даром: сколько вот товарищ за своего вожака дал, столько примерно и я дам. По крайности вам хоть польза через него будет; одно – деньги возьмете: другое – хлеба есть не станет…
– Слушай же, что скажу тебе, – воскликнула Катерина, изгибая брови и подходя к нищему с стиснутыми кулаками, – коли ты за тем пришел – вон ступай отселева, вон! чтобы духом твоим здесь не пахло, нехристь ты этакой!.. Проваливай! – заключила она, выпрямляясь и нетерпеливо указывая на ворота.
– Да ты послушай прежде, что он скажет-то… вот ты всегда так! – начал плачевно Лапша, – выслушай прежде… тринадцать рублев сулит…
– А хошь бы тысячу, по мне все одно! А ты и обрадовался! – подхватила она, обратившись к мужу с негодующим, блестящим взглядом. – Тринадцать-то рублев дороже, стало, родного детища?.. Долги, говоришь, платить надо, хлеба нету?.. Коли такая уж бедность одолела, что ж ты сам нейдешь наниматься? а? Ступай с ними, иди!.. Я пока не жалуюсь: ребята мои не в тяготу мне, не скучаю ими! Мне этого, что он говорит, ничего этого не надо! Плюю я на его деньги! Пока сила есть во мне, пока руками владаю, будет у нас и хлеб и одежда, какая ни на есть, – все будет!.. Да я за срам-то за один, что ты говоришь мне об этаком деле, не возьму с тебя денег! Ах ты, нехристь, что выдумал! а?.. Словно, право, сердце мое вечор чуяло: недобрые люди пришли… Вон же, когда так! вон, окаянные! чтоб ноги вашей поганой здесь не было!..
