Но за шуткой он пытался скрыть сильную тревогу и, чувствуя, что разговор предстоит нелегкий, втайне призывал на помощь все свое мужество.
За два дня, миновавших после бурной сцены, к которой привело открытие доктора Портмена, Пен успел доверить свою тайну Сморку и с утра до вечера занимал его разговорами о мисс Фодерингэй — мисс Эмили Фодерингэй — Эмили и т. д., каковые речи Сморк выслушивал не без удовольствия, ибо он сам был влюблен и готов во всем угождать Пену, а к тому же и его не оставили равнодушным прелести богини, подобных которым он, не бывая в театре, ни разу дотоле не лицезрел. Пылкое красноречие Пена, его обильные метафоры и гиперболы, его мужественное сердце — доброе, горячее, полное надежды, упорно не желающее видеть в любимой ни единого изъяна, а в их положении — ни единого препятствия, которого нельзя было бы преодолеть, — все это уже почти убедило мистера Сморка в том, что план мистера Пена вполне осуществим и разумен и что все будет к лучшему, когда Эмили водворится в Фэроксе, капитан Крстиган на остаток своих дней займет желтую комнату, а Пен в восемнадцать лет станет женатым человеком.
Мало того, за эти два дня Пен почти убедил и свою матушку: он отмел одно за другим все ее возражения с той негодующей рассудительностью, которая подчас граничит с недомыслием; и, в сущности, успел внушить ей, что раз этот брак сужден свыше, значит, так тому и быть, что если девица добродетельна, то иного ей и не требуется, так что Элен уже побаивалась приезда дядюшки-опекуна, предвидя, что он посмотрит на женитьбу мистера Пена с совсем иной точки зрения, нежели уже готова была на нее смотреть простодушная, мечтательная, честная и недалекая вдова. Элен Пенденнис была провинциалкой и толковала книгу жизни не так, как толкуют те же страницы в больших городах. Ей доставляло радость (щемящую радость, какую испытывают некоторые женщины, думая о самопожертвовании) воображать тот день, когда она отдаст Пену все, чем владеет, и он введет в дом свою жену, и она сама передаст ей ключи, и уступит лучшую спальню и место во главе стола, и будет радоваться на его счастье. Лишь бы ее мальчику было хорошо, ничего иного ей и не надобно. Ведь сделаться супругой мистера Пена было бы честью и для королевы, достойных его на свете все равно нет, а раз он предпочел царице Астинь смиренную Есфирь, значит, ей остается только одобрить его выбор. Как бы бедна и безвестна ни оказалась та, кого он удостоит столь великой милости, миссис Пенденнис готова была покорно склониться перед нею и отступить в тень. Но актриса… женщина не первой молодости, уже давно не краснеющая, кроме как от румян, под жадными взглядами тысячи глаз… женщина, по всей вероятности, необразованная и невоспитанная, которая, верно, водят дружбу с малопочтенными людьми и слушает неподобающие речи… ах, как горько, что выбор пал на нее и законная правительница будет свергнута с престола ради такой султанши!
За те два дня, что должны были истечь до приезда дядюшки, вдова поведала все свои сомнения Пену; однако он отвечал ей с беззаботной прямотой и непринужденностью, свойственной молодым людям его возраста, и опроверг ее доводы к полному своему удовольствию. Мисс Костиган — чудо такта и добродетели; она скромна, как фиалка; она чиста, как свежевыпавший снег; у ней изящнейшие манеры, ум и талант, утонченность ее пленительна, а вкус безупречен; характер у ней чудесный, она преданно любит своего отца, старого джентльмена знатного рода, но обедневшего, — а в прошедшем он вращался в лучшем обществе Европы. Пен уверял, что не торопится, — он может ждать сколько угодно, хоть до своего совершеннолетия. Но он твердо знает (и тут лицо его принимало выражение торжественное и жалостно-грозное), что им владеет единственная страсть его жизни и положить ей конец может только СМЕРТЬ.
Элен качала головой и с печальной улыбкой говорила ему, что от таких чувствований не умирают, а долгая помолвка между очень молодым мужчиной и немолодой женщиной не приводит к добру — ей известен такой пример даже в своей семье: пример отца маленькой Лоры.
Но Пен стоял на своем; если желание его не исполнится, значит, ему суждено умереть, а чтобы спасти его от смерти — чтобы не огорчать его, добрая женщина готова была на любую жертву, на любые страдания, готова была, упав на колени, целовать ноги даже снохе-готтентотке.
Артур знал, какую власть он имеет над матерью, и, тиранствуя, сам же ей сочувствовал. За эти два дня он смирил ее почти до конца, не переставая обходиться с ней ласково и покровительственно; а из двух вечеров первый провел в Чаттерисе, у прелестной пирожницы, которой похвалялся, что может убедить свою матушку в чем угодно, а второй посвятил сочинению весьма пылких и тщеславных стихов, в которых, по примеру Монтроза, обещал своей богине прославить ее бранными подвигами и обессмертить своим пером и любить ее так, как не была любима ни одна смертная со дня сотворения первой женщины.
Совсем поздно, уже за полночь, Элен, бесшумно скользя по темному коридору мимо сыновней спальни, увидела свет под дверью и услыхала, как Пен, ворочаясь в постели, бормочет стихи. Она постояла венного, тревожно прислушиваясь. Сколько таких тревожных ночей провела она у его изголовья, когда ему еще в младенчестве или в раннем детстве случалось занемочь! И теперь она отворила дверь и вошла так тихо, что Пен не сразу ее заметил. Он лежал к ней спиною. На столике и на одеяле были разбросаны в беспорядке листки бумаги. Он грыз карандаш, и в голове у него теснились рифмы и всевозможные безумные страсти. Он был Гамлет, прыгающий в могилу Офелии; он был Неизвестный, заключающий в объятия госпожу Халлер — прекрасную госпожу Халлер с черными кудрями, рассыпавшимися по плечам. Отчаяние и Байрон, Томас Мур и любовь ангелов, Уоллер н Геррик, Беранже и все любовные стихи, когда-либо прочитанные, роем кружились в мозгу нашего юного героя, и воспаленное его воображение не знало удержу.
— Артур, — прозвучал серебристый голос матери, и он вздрогнул и оборотился, а потом, схватив первые попавшиеся листки, сунул их под подушку.
— Ты что не спишь, милый? — сказала она ласково и, присев на край кровати, погладила его горячую руку. Пен устремил на нее невидящий взгляд.
— Я не могу уснуть, — сказал он. — Я… я писал… — И тут он обхватил ее шею руками. — Ах, матушка, я ее люблю, люблю!
Могла ли эта добрая душа не пожалеть его, не утешить? И она жалела его и утешала, а сама тем временем со странным удивлением и нежностью думала о том, что как будто только вчера он был ребенком и на праздниках, когда он сладко спал по утрам, она приходила помолиться у его постели.
Стихи Пен сочинял отличные, в том нет сомненья; ибо хоть мисс Фодерингэй их не понимала, зато старый Кос говорил, хитро подмигивая и прижимая палец к носу: "Ты их прибери вместе с его письмами, Милли, голубка. Тем стихам, что тебе присылал Полдуди, до них далеко". И Милли запирала рукописи в свой ящик.
Итак, когда майор, приведенный в полный порядок, предстал перед миссис Пенденнис, ему уже через десять минут сделалось ясно, что бедную вдову приводит в отчаяние не только мысль о возможной женитьбе Пена, но едва ли не в большей степени опасение, что сам мальчик тоже мучается и как бы между ним и майором не произошла ссора. Она умоляла майора Пенденниса обойтись с Артуром как можно мягче.
— Он очень вспыльчивый, — намекнула она, — совершенно не выносит резких слов. Доктор Портмен в тот вечер говорил с ним уж очень строго, и, признаюсь, незаслуженно, — мой мальчик благороден и честен, дай бог каждой матери такого сына, — но ответ Пена просто испугал меня, до того он вышел из себя. Не забывайте, он уже взрослый, будьте с ним очень… очень осторожны. — И вдова положила свою узкую белую ручку на рукав майора.
Он взял эту ручку, галантно поднес к губам и поглядел на встревоженную мать с удивлением и презрительной злостью, которой, однако, из вежливости ничем не обнаружил. "Bon Dieu! [12] — думал старый дипломат. — Мальчишка заговорил-таки ей зубы, и она готова подарить ему жену, как в детстве подарила бы игрушку, ежели бы он очень просил и плакал. И почему только у нас нет lettres de cachet [13] и Бастилии для молодых сорванцов из хороших семей?" Майор вращался в столь высоком обществе, что ему простительно было рассуждать, как какому-нибудь графу. Поцеловав робкую ручку, он сжал ее в ладонях, потом, опустив на стол, накрыл своей рукой и с улыбкой заглянул вдове в глаза.
— Признайтесь, — сказал он, — вы уже думаете о том, как бы, не греша против совести, позволить Артуру сделать по-своему.
Она покраснела и прослезилась.
— Я думаю о том, что он очень несчастлив, а я слишком…
— Чтобы перечить ему или чтобы дать ему волю? — спросил майор, а про себя отвел душу, добавив: "Дать волю? Черта с два!"
— И подумать только, что он поддался такому неразумному, жестокому, роковому влечению! Ведь ему уготовано столько страданий, чем бы дело ни кончилось.
