Когда я в третий раз принес миссис Хоггарти ее дивиденд, каковой выплачивался раз в полгода, она, надобно сказать, дала мне пятьдесят фунтов из восьмидесяти (а за четыре месяца, что она прожила у нас, я не видал от нее ни шиллинга) и сказала, что от бедной старой женщины, которая и не ест, а клюет, как воробушек, за квартиру и за стол этого больше чем достаточно.
В Сомерсетшире я видел собственными глазами, как она за один присест уплела девять воробушков, запеченных в пудинг; но она была богата, и мне не приходилось жаловаться. Пусть, живя с нами, она экономит в год по меньшей мере шестьсот фунтов, что ж, все это в один прекрасный день перейдет ко мне же; так что мы с Мэри утешились и только старались как могли лучше сводить концы с концами. Содержать дом на Бернард-стрит да еще откладывать понемножку при нашем доходе в четыреста семьдесят фунтов в год было нелегко. Но как же мне повезло, что у меня все-таки был такой доход!
Когда миссис Хоггарти уезжала со Смизерсом из "Ястребиного Гнезда", в ворота на своей четверке серых въехал мистер Брафф; и я дорого бы дал, чтобы поглядеть на этих двух джентльменов, когда один увозил добычу из-под носу у другого, из его же логова.
Мистер Брафф заявился к нам на другой день и сказал, что уедет отсюда только вместе с тетушкой; ему известно, как постыдно вела себя его дочь, но он застал ее в слезах, "да, в слезах, сударыня, и она на коленях молила бога простить ее"! Однако же ему пришлось уехать из моего дома одному, ибо у тетушки была своя causa major [19] оставаться с нами, не спускать глаз с Мэри, вскрывать все до единого письма, приходившие на ее имя, и следить за тем, кому она пишет. Долгие, долгие годы Мэри таила от меня все эти обиды и, когда муженек возвращался на должности, всегда встречала его улыбкой. Что до бедняги Гаса, тетушка совсем его запугала, и все время, покуда мы жили на Бернард-стрит, он к нам глаз не казал, а лишь довольствовался моими рассказами про Мэри, к которой питал ту же сердечную привязанность, что и ко мне.
Стоило тетушке уехать от мистера Браффа, и он сразу перестал ко мне благоволить. По сто раз на дню придирался ко мне, да во всеуслышание, на глазах у всей конторы; но в один прекрасный день я в самых недвусмысленных выражениях дал ему понять, что я не только его подчиненный, но и держатель акций не из последних, и пусть попробует указать, в чем я плохо исправляю должность, а выслушивать оскорбления я не намерен ни от него, ни от кого другого. Так он и знал, сказал Брафф; всякий раз, как он какого-нибудь молодого человека принимал в свое сердце, тот непременно платил ему черной неблагодарностью; он привык терпеть несправедливости и непокорство своих детей и будет молить бога, чтобы мне простился сей грех. А ведь за минуту до того он бранил и распекал меня и говорил со мною так, будто я какой-нибудь чистильщик сапог. Но, скажу вам, я больше не желал терпеть важничанье мистера Браффа и его супруги. Со мной пусть их обращаются как хотят, но я не желал, чтобы они пренебрегали моей Мэри, как пренебрегли ею, не пригласивши в Фулем.
Под конец Брафф предостерег меня касаемо Ходжа я Смизерса.
— Берегитесь их, — сказал он, — не то, клянусь честью, эти обжоры принесут земли вашей тетушки в жертву своим аппетитам. А когда я, ради ее же блага, чего вы, упрямец, никак не возьмете в толк, хотел избавить ее от земельной собственности, ее поверенные, эти наглецы, эти алчные безбожники, сказал бы я, запросили десять процентов комиссионных.
В словах его есть доля истины, подумал я, во всяком случае, когда жулики ссорятся, честным людям это на руку; а я, как это ни печально, начал подозревать, что и поверенному, и нашему директору свойственна некоторая жуликоватость. Мистер Брафф, тот особенно явно выдал себя, когда дело коснулось до состояния моей супруги; по своему обыкновению, он предложил мне купить на ее деньги акции нашей Компании. Я же отвечал ему, что супруга моя несовершеннолетняя, а посему я не имею права распоряжаться ее скромным состоянием. Он в ярости выбежал из комнаты, и по тому, как стал обходиться со мною Абеднего, я вскорости понял, что хозяин наш махнул на меня рукой. Кончились свободные денечки, кончились авансы; более того, должность личного секретаря была упразднена, я лишился пятидесяти фунтов и вновь оказался при своих двухстах пятидесяти в год. Ну и что ж? Все равно это было прекрасное жалованье, и я честно делал свое дело и только посмеивался над директором.
Примерно в ту же пору, в начале тысяча восемьсот двадцать четвертого года, Ямайская лимонадная компания перестала существовать, — с треском лопнула, как выразился Гас. Акции "Патентованного Насоса" упали до пятнадцати фунтов, хотя приобретены были по шестьдесят пять. Наши же все шли выше номинала, и Западно-Дидлсекское независимое страховое общество по-прежнему высоко держало свою гордую голову. Обвинения Раундхэнда, намекнувшего на махинации с акциями, не прошли для директора бесследно, однако же в нашей Компании по-прежнему не чувствовалось никакого разброда, она стояла нерушимая, как Гибралтарская скала.
Возвратимся же на Бернард-стрит, Рассел-сквер. Тетушкина старая мебель заполнила наши комнатки; а ее громоздкий расстроенный рояль на кривых ножках, в котором половина струн полопалась, занял три четверти тесной гостиной. Здесь-то миссис Хоггарти сиживала часами и разыгрывала нам сонаты, которые были в моде во времена лорда Шарлевиля, и распевала своим надтреснутый голосом, а мы изо всех сил старались удержаться от смеху. Надобно заметить, что в натуре миссис Хоггарти произошли престранные перемены: живя в провинции, среди сливок сельского общества, она бывала вполне довольна, когда в шесть часов к ней собирались на чай гости, после чего они играли в вист по два пенни; в Лондоне же она нипочем не садилась обедать ранее семи, дважды в неделю нанимала на извозчичьем дворе экипаж и выезжала в Парк; укорачивала и удлиняла, порола и снова и снова переделывала свои старые платья, оборочки, чепцы и прочие наряды и украшения, заставляя мою бедняжку Мэри с утра до ночи подгонять их под нынешнюю моду. Более того, миссис Хоггарти обзавелась новым париком; и, с прискорбием вынужден сказать, навела такой румянец, каким никогда не дарила ее природа, так что жители Бернард-стрит, которым подобные обычаи были в диковинку, стали пялить на нее глаза.
Более того, она настояла, чтобы мы завели ливрейного лакея, мальчишку лет шестнадцати; его обрядили в старую ливрею, которую она привезла из Сомерсетшира, украшенную новыми обшлагами и воротниками, а также новыми пуговицами, на коих изображены были соединенные гербы Титмаршей и Хоггарти, то есть синица, вставшая на хвост, и боров в латах. Хотя род мой и вправду очень древний, но ливрея и пуговицы с гербами показались мне затеей весьма нелепой. И боже мой! Какой раздался громовый хохот у нас в конторе, когда однажды там появился тщедушный мальчишка в ливрее с чужого плеча, с огромной булавой, и передал мне записку от миссис Хоггарти из замка Хоггарти! К тому же все письма должны были подаваться на серебряном подносе. Появись у нас ребеночек, тетушка, надобно думать и его тоже велела бы подавать ей на серебряном подносе; но намеки мистера Смизерса на сей счет имели под собой столь же мало оснований, как и другая его гнусная выдумка, о которой я уже упоминал. Тетушка и Мэри теперь всякий день степенно прогуливались по Нью-роуд в сопровождении мальчишки с огромной позолоченной булавой; но несмотря на всю эту торжественность и парадность, несмотря на то, что тетушка все еще толковала о своих знакомствах, неделя проходила за неделей, а к нам никто не заглядывал, и во всем Лондоне навряд ли можно было сыскать другой такой унылый дом.
По воскресеньям миссис Хоггарти ходила в церковь св. Панкратия, в ту пору только еще построенную и по красоте не уступавшую театру "Ковент-Гарден", а по вечерам — в молитвенный дом анабаптистов; и уж хотя бы в этот день мы с Мэри были предоставлены сами себе — мы предпочитали ходить в Воспитательный дом и слушать там пленительную музыку, и женушка моя задумчиво глядела на милые детские личики, и, по правде говоря, я тоже. Однако же лишь через год после нашей свадьбы она сказала мне наконец слова, которые я здесь приводить не стану, но которые наполнили нас обоих несказанной радостию.
Помню, она поделилась со мной этой новостью в тот самый день, когда прогорела компания "Муфты и Палантины", которая поглотила, по слухам, капитал в триста тысяч фунтов и только и могла взамен предъявить договор с какими-то индейцами, вскорости после заключения контракта убившими агента Компании томагавками. Кое-кто говорил, что никаких индейцев не существовало в природе и никакого агента, который мог бы пасть под томагавками, тоже не существовало, а просто все это сочинили в доме на Кратчед-Фрайерз. Что бы там ни было, я пожалел беднягу Тидда, которого встретил в тот день в Сити, на нем лица не было, ведь он таким образом, в первый же год потерял свои двадцать тысяч фунтов. Он сказал, что у него на тысячу фунтов долгу и что ему впору застрелиться; но он всего лишь был арестован и немалое время провел во Флитской тюрьме. Однако же, как вы легко можете вообразить, восхитительная новость, которую мне сообщила Мэри, быстро вышибла у меня из головы и Тидда и компанию "Муфты и Палантины".
