Затем все покинули балкон и перешли в заднюю комнату, где состоялась их первая трапеза в узком семейном кругу, ибо, кроме мадам фон Селлентин, молодых и единственного гостя - Сержа, на ней никто больше не присутствовал.
От квартиры Ринекеров до домика фрау Нимпч не было и тысячи шагов. Но Лена этого не знала и частенько ходила по Ландграфенштрассе, чего наверняка не стала бы делать, догадайся она об этом соседстве.
Но рано или поздно она должна была узнать истину.
Шла уже третья неделя октября, но погода стояла совсем летняя, а солнце пригревало так сильно, что даже не давало почувствовать холодное дыхание осени.
- Мама, мне надо сегодня в город,- сказала Лена.- Я получила письмо от Гольдштейна. Он хочет со мной посоветоваться насчет монограммы, которой я буду метить белье принцессы Вальдекской. А уж коли я выберусь в город, мне хотелось бы заодно побывать у госпожи Демут на Старой Якобштрассе. Не то я совсем одичаю без людей. Но к обеду я вернусь, а госпоже Дёрр я скажу, чтоб она за тобой приглядела.
- Не стоит, доченька. Я люблю сидеть одна. А госпожа Дёрр - она все говорит, говорит, и все про своего мужа. Огонь у меня есть, щегол пискнет, мне больше ничего и не надо. Вот если бы ты мне расстаралась фунтик конфет, у меня все время першит в горле, а от солодовых леденцов легчает.
- Хорошо, мама.
С этими словами Лена покинула тихое свое жилище, пошла сперва по Курфюрстенштрассе, потом по длинной Потсдамштрассе, к Шпиттельмаркту, где братья Гольдштейн держали свое заведение. Как она рассчитывала, так все и получилось, и незадолго до полудня Лена уже на обратном пути вместо Курфюрстенштрассе избрала Лютцовштрассе. Ласково пригревало солнце, а суета на Магдебургской площади, где нынче был базарный день, а теперь вся торговля уже подходила к концу, доставила ей такое удовольствие, что она даже остановилась, разглядывая это пестрое столпотворение. Зрелище совершенно заворожило ее, и очнулась она лишь тогда, когда мимо нее с воем и грохотом пронеслась пожарная команда.
Лена прислушивалась, пока не отгремел вдали шум и звон, потом глянула влево на башенные часы над аптекой Двенадцати Апостолов. «Ровно полдень,- сказала она себе,- надо поторапливаться. Мама всегда тревожится, если я прихожу позже обещанного». И она пошла дальше по Лютцовштрассе к площади того же названия, но вдруг остановилась как вкопанная, не зная, куда ей деться, ибо буквально в нескольких шагах от себя увидела Бото, который, ведя под руку молодую красивую даму, шел ей навстречу. Дама о чем-то говорила с большим оживлением и, должно быть, сплошь смешные вещи, потому что Бото, взглядывая на нее, всякий раз заливался смехом. Только этому обстоятельству Лена была обязана тем, что Бото не заметил ее раньше, и, твердо решившись во что бы то ни стало избежать встречи, она свернула направо, к самой ближней витрине, перед которой лежал на земле квадратный лист рифленого железа, вероятно, закрывавший вход в подвал. Сама по себе это была самая заурядная витрина бакалейной лавки, с неизменными пирамидами из стеариновых свеч и банками пикулей,- словом, глядеть не на что, но Лена глядела так, словно в жизни не видела ничего подобного. Лавка попалась ей вовремя, потому что именно в это мгновение молодая чета прошла мимо нее и так близко, что Лена могла разобрать каждое слово из их разговора.
- Кете, ради бога, не так громко,- говорил Бото.- На нас люди смотрят.
- Ну и пусть смотрят…
- Они подумают, что мы ссоримся…
- Со смехом? Кто ж это ссорится со смехом? И она вновь засмеялась.
Лена ощутила дрожь железного листа под своими ногами. Поперечный медный прут ограждал стекло витрины, и какое-то мгновение ей казалось, что за него непременно надо ухватиться для защиты и поддержки. Однако она устояла на ногах, и, когда можно было с уверенностью сказать, что те двое отошли на достаточное расстояние, Лена повернулась спиной к витрине, чтобы продолжать свой путь. Она брела, хватаясь за стены домов, и некоторое время это ей удавалось. Потом вдруг она почувствовала, что сознание оставляет ее, и, достигнув первого же переулка, из тех, что вели к каналу, она в него свернула и вошла в какой-то палисадник, благо калитка была распахнута. С трудом дотащившись до крыльца, через которое можно было попасть на застекленную веранду и оттуда - в бельэтаж, она почти в беспамятстве опустилась на ступеньки.
Придя в себя, она увидела рядом девочку-подростка - та держала в руке небольшой садовый заступ, которым, верно, рыхлила клумбы, и жалостливо на нее смотрела, а из окна веранды с нескрываемым любопытством выглядывала старая нянька. По всей вероятности, кроме няньки и этой девочки, здесь никого не было, и, поблагодарив обеих, Лена встала и пошла к калитке, а девочка смотрела ей вслед с грустным удивлением, словно впервые в ее детское сердце закралась мысль о жизненных горестях.
Лена меж тем пересекла мостовую, вышла к каналу и шла теперь низом, над самой водой, где ей не грозила опасность кого-либо встретить. С катеров доносилось порой тявканье собачонки, и из камбузных труб - время было обеденное - поднимался тонкий дымок. Но Лена ничего не видела и не слышала или, точнее сказать, не сознавала, что вокруг нее происходит. Лишь когда по ту сторону Зоологического кончились дома и впереди завиднелся большой шлюз, через который с шумом перекатывались волны, она остановилась и перевела дух. «Ох, если б я умела плакать!» - промолвила она и прижала руку к груди.
Дома она застала мать на обычном месте и села против нее, не обменявшись с ней ни словом, ни взглядом. Но вдруг старушка, против обыкновения, подняла глаза от огня и с ужасом заметила, как изменилось лицо Лены.
- Лена, доченька, что с тобой? Отчего ты такая?
Оставив привычную медлительность, старушка в мгновение ока вскочила со скамеечки и схватила кружку, желая спрыснуть водой помертвевшую дочь.
Но воды в кружке не оказалось, фрау Нимпч поспешно заковыляла в сени, а из сеней во двор, а со двора в сад - позвать добрую фрау Дёрр, которая как раз срезала на продажу левкои и жимолость. Тут же стоял и сам Дёрр, приговаривая: «Куда ты изводишь столько бечевки?»
Заслышав еще издали жалобный зов старушки, фрау Дёрр побледнела и громко ответила:
- Иду, госпожа Нимпч, иду, сей момент! - после чего, побросав все, что было у нее в руках,- и цветы, и бечевку, со всех ног помчалась к домику Нимпчей, ибо сразу заподозрила неладное.
- Чуяло мое сердце… Ах, Ленушка… Ленушка…- И при этом трясла и тормошила оцепеневшую Лену, покуда старушка еще плелась следом и шаркала в сенцах.- Сейчас мы ее уложим! - воскликнула фрау Дёрр. Матушка Нимпч кинулась ей помогать. Но добрая фрау Дёрр, говоря «мы», ничего такого в виду не имела.- Я и сама справлюсь,- отстранила она старушку, потом взяла Лену на руки, отнесла ее в спаленку и потеплей укрыла.- Вот так. Теперь мы ее хорошенько прогреем. Мне ли этого не знать, это все кровь виновата. Сперва пусть пропотеет, а потом горячий кирпич к ногам, чтоб к самым ступням, вот где вся сила. А что это ей попритчилось? Не иначе нервенное расстройство.
- Не знаю. Она ничего не сказала. Сдается мне, она его встретила.
- Верно. В самую точку. Мне ли этого не знать… А теперь надо закрыть окна и спустить занавески… Другие любят камфару или там гофманские капли, но от камфары только слабнешь. Камфара против моли хороша. Нет, дорогая госпожа Нимпч, организм, и вдобавок такой молодой, должен сам себе помочь. На мой взгляд, самое полезное - пропотеть. Но хорошенько. Ведь отчего вся напасть? От мужчин. А и без них не обойдешься… Гляньте-ка, у ней щечки опять порозовели.
- Может, лучше доктора позвать?
- Боже упаси, какого еще доктора! Они все в разъезде, покуда хоть одного сыщешь, человек успеет десять раз помереть и десять раз воскреснуть.
После описанной выше встречи прошло два с половиной года, за это время в судьбе наших друзей и знакомых произошли большие перемены, только на Ландграфенштрассе все оставалось по-прежнему.
Здесь, как и прежде, царила бодрость, здесь сохранилось веселое оживление медового месяца, здесь, как и прежде, смеялась Кете.
Обстоятельство, которое могло бы, пожалуй, огорчать другую молодую женщину,- то, что наша пара так и осталась парой,- нимало не печалило Кете. Она с такой радостью отдавалась жизни, так любила наряды и болтовню, прогулки и выезды, что возможные перемены скорей пугали, нежели привлекали ее. Материнский инстинкт - не говоря уже о радостях материнства - был ей покамест неведом, и когда мадам Селлентин позволила себе однажды высказаться в очередном письме по этому поводу, дочь ответила ей строками почти кощунственными: «Не печалься, мамочка. Брат Бото на днях отпраздновал помолвку, через полгода сыграют свадьбу, и я охотно уступлю моей будущей невестке честь продолжить славный род Ринекеров». Бото придерживался на этот счет несколько иных взглядов, но и он не слишком тяготел к прибавлению семейства, если же порой его счастье омрачало мимолетное недовольство, то это было все то же, что тревожило его во время свадебного путешествия,- мысль о том, что Кете почти не способна говорить разумно и решительно не способна говорить всерьез. Спору нет, Кете была отличная собеседница, иногда ей приходили в голову счастливые мысли, но даже самые удачные из ее высказываний были поверхностны и игривы, словно у ней полностью отсутствовала способность отличать существенное от несущественного. А всего хуже, что сама Кете считала эту черту своим достоинством, немало собой гордилась и в мыслях не держала отказываться от нее. «Ох, Кете, Кете!» - восклицал Бото, и в его тоне угадывалось неодобрение, но счастливое устройство ума всякий раз помогало Кете обезоруживать мужа, да так, что он и сам себе потом казался нудным педантом.
