Лед шел величаво — спокойно, огромными, шуршащими о берег грязно — сизыми полями, с еловыми шалашами над прорубями, с дохлой рыжей собакой, вмерзшей в стеклянно — зеленую, вывороченную глыбу, с темными от конского навоза, горбатыми дорогами, обрывающимися в воду, с какими‑то старыми бревнами, раскиданными по снегу, с брошенными впопыхах санями — дровнями на краю льдины. Все это медленно проплывало перед смолкшими, оцепенелыми ребятами, ежеминутно меняясь, словно кто‑то очень добрый, как Григорий Евгеньевич, развлекая в награду учеников за хорошие дела, беспрестанно листал перед ними книгу с завлекательными картинками, одна другой интереснее, и нельзя было оторвать глаз от этой книги.
— Какая силища… Нуте — с, какая красота! — возбужденно бормотал учитель, сняв на минуту барашковую шапку, дергая себя от волнения за волосы.
Уж на что Татьяна Петровна, не любившая, казалось, ничего деревенского, кроме разве песен, нынче и она пожелала взглянуть на реку и, отдуваясь (так торопилась, подумайте!), стояла рядом со сторожихой, которая зачем‑то крестилась и что‑то беззвучно шептала, горбатясь. В пуховом теплом платке, высоких городских ботах, и в неизменно строгих пенсне с золотой дугой и черным шелковым шнурком, свисавшим на щеку, Татьяна Петровна смотрела, правда, не столько на ледоход, сколько на учеников, сердито кричала, беспокойно оглядываясь, чтобы они, ребята, боже упаси, не смели подходить близко к воде:
— Стоять на месте! Всем стоять на месте!
Даже растопырила руки, показывая, что приближаться к реке запрещено. Скоро и это ей показалось мало, она распорядилась:
— Передним взяться за руки и никого не пропускать к воде!
Волновалась и сердилась Татьяна Петровна, конечно, зря. Все мальчишки и девчонки стояли на берегу не ворохнувшись, уставясь молча на ледоход, даже баловники присмирели: такая кругом была красота, хоть рисуй ее в тетрадку красками. И на самом деле, Пашка Таракан, малость очнувшись, не вытерпел, поклялся вслух немедленно изобразить на бумаге ледоход, грозился нарисовать еще красивее, чем он, ледоход, был на Волге. Но с места Пашка не трогался. Должно быть, обещанная им красота все‑таки была похуже настоящей, на которую он смотрел и не мог насмотреться. И за руки передние ребята не брались, будто оглохли, не слышали крика Татьяны Петровны, пока Григорий Евгеньевич не пришел жене на помощь. Он негромко, весело повторил приказание и сам первый подал пример: крепко сжал Шурке руку и не отпускал.
— Не спешит, знает: все приходит в свое время… Экая силища, экая красота! — радостно — взволнованно приговаривал, бормотал он. — Ты видел что‑нибудь подобное, Саша? И не увидишь. Вот она какая, наша Волга, родная матушка! Нет ей удержу… А что там, на льдине, влево, погодите‑ка, неужто стог сена остался? Он и есть, какая жалость!.. Ждали, ждали, а Волга тронулась внезапно. Да, Волга… ну, лед, пусть будет так, а мы скажем попросту: Волга… И смотри, Таня, как спокойно и могуче делает она свое дело, умница! Вот так и Россия… гм… Нуте — с, великолепно, а?!
На той стороне, на взгорье, возле одноглазой будки перевозчика, с красными и белыми, свежевыкрашенными бакенами, которые сохли на завалине, виден был сам водяной Капаруля с багром. Он, должно быть, караулил казенное добро, отталкивал багром напиравшие на берег льдины, обороняя вытащенную загодя, подальше от воды, лодку — завозню. Тут же бегал, суетился и Ленька, помогая изо всей мочи деду. Ленька не учился всю страстную неделю. Он не успел вовремя перейти по льду в школу, а на мост одного дед, должно быть, не отпустил, побоялся, и Ленька — рыбак, счастливец, дневал, видать, и ночевал на Волге.
Шурка не утерпел, позвал истошным криком:
— Эй, Лень‑ка — а–а?!
— Где? Он самый!.. Гляди, с багром! — встрепенулись Олег и Яшка и подхватили: — Леш‑ка — а, ма — арш в школу!.. Уро — ки учи — ить, Ка — па — ру — у–ля — а–а!
Вся школа на берегу ожила, загудела и, озоруя, грянула:
— Пе — ре — во — о–оз!..
Ледохода они не перекричали. Все равно Ленька Капаруля заметил приятелей, помахал им выразительно багром.
От Татьяны Петровны попало за крик, так хоть не напрасно: еще долго ребята украдкой переговаривались с Ленькой шапками, кулаками и завидовали рыбаку.
Когда после школы, по дороге домой, Шурка вместе с другими учениками, вопреки запрещениям, забежал нанедолечко на реку, ледохода нельзя было узнать. Еще издали слышен был глухой рев и грохот. Куда‑то подевались спокойно — величавые ледяные поля с прорубями, дорогами, санями, двигавшиеся не торопясь, торжественно вниз, к железнодорожному мосту. Все неузнаваемо изменилось, грозно поднялось, заворочалось, заспешило, словно потеряло терпение. Начался ледолом, стало свежо, как всегда бывает, когда вскроется река.
Льдины с железным скрежетом сталкивались, вставали дыбом и, обламываясь, падали с шумом в воду, иные лезли на берег, рассыпались там с грохотом. Капарулина долгая завозня стараниями Леньки и деда торчала теперь у самого крыльца будки. Всюду, докуда хватало взгляда, лед, теснясь, ломался, в просветы видна была кипящая мутно — пенная вода. Она ходила крутыми, с белыми гребнями кругами, вздувалась пузырями, как пиво, которое бродит, набираясь крепости, шипела и прибывала на глазах. Было жутко и весело.
На высоком обрывистом берегу, там, где Гремец впадал в Волгу, на луговине толпился сельский народ, оживленно переговариваясь:
— Большая вода — к большому хлебу.
— Примета подходячая. Токо чужой‑то ситный не очень сытный.
— Ах, крутит вода, привораживает, как девка!
— Да — а, хороша, сильная водичка… хмельна — а!
— Вот! А в хмелю мы все зараз богатыри.
— Ноне и у трезвого голова кружится…
— От питерских вестей! Ха — ха — ха!
— А право! Не зевай, будь смелей, — удача любит нахрап.
— Па — асха — а… хоть седня христосуйся. Воскрес человек! — возбужденно говорил пастух Сморчок, шатаясь среди народа, словно места себе не находя. Отгоревала душа, оттерпелась… Ломается жизня, как лед!
Он недавно вернулся с рытья окопов, невредимый, в свежих берестяных, по погоде, лаптях и холстяной, черной от мокрети и грязи неизменной ватной обогнушке, заросший еще сильнее белесыми курчавыми волосьями, как медведь; одни светлые глаза блестят, и какой‑то не похожий на себя радостно — непоседливый, говорливый, словно подвыпивший.
Шурка вспомнил давние вещие слова пастуха о народе и ледоходе. Сморчок повторял их сейчас радостно:
— Тронулся народ, как лед на Волге, напирает шибко. Теперича его ничем не удержишь, народ‑то… И слава богу! Ломай, круши старую жизню, травка — муравка! Не жалко. Сладости‑то в ней не больно много было, в нашей прежней житухе… Разливайся, новая жизня, половодьем, хорошая, добрая, как душа!
Марья Бубенец, в полушалке с розанами и в мужнином праздничном, чудом не пропитом в давнее время пиджаке, расторопная и какая‑то отчаянная, спустилась на лед, громоздившийся на берегу, подобралась бесстрашно к воде и, черпая полными пригоршнями, ахая, плескала себе в круглое, багровое от наклона и усилий лицо.
— В ледоход умыться — омолодиться! — кричала она. — Бабоньки, давай сюда — а… раскрасавицами станем, ай ей — богу!
— Раскрасавицы… На двор выйди — собаки три дня брешут, — откликались мамки.
— Э — э, плоха рожа, да милому гожа! — стояла на своем Марья.
— Видать, Сашу‑то Пупу окончательно в поминальник за упокой записала, стерва, — смеялись тихонько мужики. — В дом собирается хозяина принимать, из усадьбы, хромого… Минодора, а ты чего зеваешь?
— А что ж? — услышав, отвечала за Минодору Солина Надежда. — Вдова, как дрова… высохнет — еще жарче разгорится!
— Вдовой и в самом деле станешь… ни писем, ни денег… — бормотала тетка Апраксея, зябко кутаясь в шубу. — Евсеюшко воротился, а мой ровно сдох, прости господи!.. Царя прикончили — войну прикончить не могут.
— Теперь скоро. Замирение! — дружно говорили ей мужики. — Война простому человеку не нужна… С кем ему воевать и за что?
— Верно! Чем воевать, лучше на свадьбе гулять, — озорно галдели бабы — солдатки, мужья которых живы и вот — вот должны были вернуться с фронта домой. — Парни нагрянут — по три девки на каждого… Ноне жениться — милое дело: невест — пропасть, приданого скоко хошь… Рожай двойни — земли дадут больше!
— Отмежуют лопатой по росту… Эх, мытари, что дальше — то лучше, а выпить нечего. Высосал винцо царь Николай, пьянчуга сволочуга, капли нам не оставил. Теперь князь Львов забрался на трон: ваше величество — Временное правительство! А поздравить нечем… Ну и хрен с ним! — громко, вразумительно сказал Катькин отец Ося Бешеный, прилаживаясь ловить наметом рыбу, которая в ледоход от шума будто бы прямо кидается на берег. — Нет, по — сурьезному рассудить: крылья есть — лететь некуда, вот что я скажу, добавил он.
