— Врешь! В любую сторону лети, куда тебе желательно, запрету нету, весь белый свет теперь наш! — задорно — весело отозвался Никита Аладьин, без шапки, прямо, крепко набычив большую, начавшую с зимы лысеть голову. — Гляди, почин какой! Сто лет ждали и ждать устали. А тут и мигнуть не успели…
— Что было, то видели, а что будет — поглядим… Не верь, мытарь, началу, обожди конца, — насмешливо перечил Ося Бешеный.
— Чего нам не верить, коли и ты притворство свое дурацкое, как шкуру, сбросил, — рассердился Никита, даже топнул ногой. — Долго ждать не будем. Мы его, конец, сами сотворим, ежели что… А новую власть обожди хаять, она правит без году неделю. Чего с нее взять?.. Да не прикидывайся обломом, видно, почуял: запахло жареным, хитрый черт!
Катькин отец, лохматый, в рванье, как всегда, дико взглянул на Аладьина, сплюнул и отвернулся. Улучив минуту, когда между ворочающимися с грохотом льдинами проглянула мутная, крутящаяся вода, он выставил сетчатый черпак на длинном шесте, утопил и, положив шест на плечо, налегая обеими руками и грудью, повел намет по дну к берегу.
— Пусто! — выбранился он, вытряхивая из мотни намета битый мелкий лед.
Дяденька Никита Аладьин, жалея рыбака и точно стыдясь своего сердца, что он не сдержался, обидел Тюкина, заметил ласково:
— Сейчас — пусто, а через час — густо. Мы, брат Осип, ноне сами цари: что пожелаем, то и сбудется.
— Цари… Нос‑то утри! — зарычал Катькин отец, но его никто не слушал.
Все сегодня были веселые, добрые, шумные. Точно Шуркина мамка вдруг одержала верх над отцом, над всем сельским недоверчивым народом, сделала всех верящими в одно хорошее, что ожидало их в жизни. Мужики и бабы, сгрудясь на берегу, громко разговаривая, глядели жадно на ледолом, радостно прислушиваясь к грохоту и скрежету Волги, и, верно, сами были похожи на пробудившуюся реку.
А спервоначалу не все поверили дяденьке Никите Аладьину, когда промчала селом, по шоссейке, со станции в уезд тройка с солдатами и красным флагом и Никита погнал своего старого хромого мерина на железную дорогу, воротился к вечеру с вестью, что в Питере прогнали царя, революция. Который народ тогда обрадовался, который почему‑то вдруг встревожился, а кто и усомнился, и все не знали, что сказать и что делать.
— Родимые мои, как же теперь без царя‑то? — растерянно, чуть не плача, спрашивали некоторые мамки, те самые, что давно молили бога, чтобы кто‑нибудь отравы натолсто насыпал во дворце, стравил там всех, как крыс, раз царствовать не умеют, а нынче, в святки, грозились в открытую утопить на Волге, пес знает где, в проруби, вместе с Гришкой Распутиным его полюбовницу, немку, да и муженька ее, дурачка, пьянчужку, заодно. — Ой, что же будет‑то? — голосили нынче непонятно бабы. — Хоть плохонький был, а все государь, руки долгие — достанут, ну и побаивались, слушались… Кто же теперича распорядится войну прикончить, мужей наших вернуть домой?!
— Ну, кто‑кто… чего глупости порете? — закричали сердито на мамок мужики посмелее. — Радоваться надо — тка, не охать. Мы сами распорядимся: и войной и землей!.. Опять же новая власть, чу, не царская, не обманет, с народом она заодно.
— Как можно этак‑то… с престола столкнуть… помазанника божия?! крестился Павел Фомичев, испуганно оглядываясь, ища брата Максима, а тот, чтобы никого не слушать, быть подальше от греха, бочком, бочком, да и поворотил к дому. — Как же так… помазанника, императора всея Руси… А бог?! — повторял Павел и пятился туда же, к своей избе.
— Значит, можно. Скинули и тебя не спросили, — весело отвечал дяденька Никита. Уронив по привычке на плечо голову, он расстегнул ворот шубы, выставил морщинистый кадык, глубоко, легко вздохнул: — Сво — бо — да — а!..
Олегов отец, лавочник, выскочив из своих хором в одной жилетке, раскрасневшийся: должно, сидел за вечерним самоваром, — отвел торопливо Аладьина в сторону, — ребята видели и разговор весь слышали.
— Ты обожди мутить народ. Не ровен час, ежели враки, — знаешь, что тебя ждет, голубок, за такие новости?
— На почте депешу вычитывали, при мне. Из Питера депеша, только что получили, — отвечал дяденька Никита, посмеиваясь. — Отрекся, чу, от престола в пользу брата Михаила.
Устин Павлыч плюнул.
— Вот видишь! А ты булгачишь честных людей…
— Да не пожелал Михаил, отказался наотрез!
— Отказался? Ей — богу?! А наследничек, царевич Алексей? — беспокойно допытывался Быков, и улыбался, и хмурился, крепко утираясь рукавом рубахи. У нас же престолонаследие! Забыл?!
Аладьин на радостях даже хлопнул по плечу Быкова, чего никогда не делал.
— Да говорят тебе, безверная, торговая душа, отец и за себя и за мальца отрекся от престола! Временное правительство Думой назначено… Это, брат ты мой, пахнет республикой!
Устин Павлыч все‑таки не поверил окончательно, побежал, как был, в одной жилетке, не то к попу, отцу Петру, не то в усадьбу, к Платону Кузьмичу, управляющему, а мороз был изрядный. Шурка видел потом, как догадливый Олег уже за селом нагнал отца и передал ему полушубок и шапку.
Говорят, не глядя на ночь, Быков с управлялом, по распоряжению самой барыни, полетели тотчас на рысаке разузнавать правду, что стряслось в Питере. Да не на станцию покатили и не в волость — в уезд, за восемнадцать верст, чтобы не ошибиться.
Утром, когда ребята бежали селом в школу, они еще издали, от моста, приметили саженное кумачовое полотнище над недостроенной казенкой Устина Павлыча; кумач вился, трепетал на длинном шесте и как бы дымился по ветру. Подбежали ближе — на тебе: и над крыльцом лавки прибит накосо красный флаг, из ластика, кажись, поменьше, чем на крыльце казенки, но таки порядочный, свисает до перил, горит и не сгорает, словно факел. А перед лавкой, на утоптанном снегу, возле качелей, сильно занялись березовые сухие поленья, сваленные кучей. Озорной, саврасый, с черной гривой, огонь так и кидается мужикам и бабам под ноги, бьет, кусает валенки, но никто не отходит от костра. И смех тут и крик, — в великий‑то пост! Разве можно не остановиться? Аграфенин звонок в школе и подождет маленько.
Сам Устин Павлыч, в праздничной суконной шубе на лисьем меху, каракулевый пирожок смят на макушке, с красным бантом во всю грудь, таскает из лавки какие‑то бумаги, кидает в огонь. Ему старательно подсобляет Олег, и у него, двухголовой обезьяны, на школьном пальто тоже прицеплен бант.
Ребятня, конечно, сунулась к костру узнать: что жгут, как в масленицу, почему сбежался народ поутру смотреть, на какое — такое диво, о чем смех и крики.
Плотная меловая бумага, темнея, корежилась на березовых поленьях, как живая, и червонно вспыхивала по краям. Тогда можно было разглядеть на черном от пепла и углей снегу, в огне, точно в позолоченной раме, рыжеватую, варежкой бородку, как у Катькиного отца, когда он был здоров, в уме и подстригался ножницами, глядясь в осколок зеркала. Еще горела, чадя дымом, сине — зеленая грудь с большими звездами, и пуговицами, и голубой широкой лентой через плечо. Иногда в костер падала целая картинка: тот же человек с бородкой, в звездах и эполетах с густой бахромой, сидит в мягком кресле, наверное, с колесиками, что в ресторане Миши Императора. Рядом с ним, вся в белых кружевах и пчелках, расселась, расфуфырилась тетка с высокой прической. И торчат еще по обеим сторонам кресел девки и девчонки в лентах, в бантах. Сколько их, разодетых, не сосчитаешь сразу! И мальчишка тут же, в коротких штанах и башмаках на босу ногу, в страсть знакомой белой рубашке с напуском и синим матросским воротником, ну, точь — в–точь, в которой сам Шурка щеголял однажды в праздник, обновляя батин подарок, привезенный из Питера.
Как глянул Шурка на березовые, жарко полыхавшие дрова, на золотую, из огня, раму, на бородку варежкой, звезды, расфуфыренную тетку, взглянул на девок и мальчишку в матроске, так сразу догадался, в чем тут дело. И все ребята догадались: Олегов отец жег портреты царя и картинки с царским семейством, которыми он по дешевке торговал в своей лавке, заодно с календарями и песенниками.
— Так! Топи баню жарче, пару больше! Выметай голиком все подчистую, выжаривай вошь и гниду!.. Чтобы и духу ихнего, романовского, не осталось! оживленно — поощрительно, громко говорили мужики, раскуривая цигарки от горящих портретов и любуясь огнем. — Слышь, не ошибись, Устин! — зубоскалили они. — А ну — кась, царь‑то вернется! Он тебя не похвалит… Хо — хо — хо! Постой, неужто в самом деле пришла пора для топора? Нет, без шуток, а? — загадочно спрашивали они. И сами себе отвечали: — Должно быть, не иначе, похоже… Возьми, черт, дьявола — оба не надобны!.. Ну, наше дело, братцы, совсем поспело!
— Огнище‑то!.. Накопили сала, хорошо горят! — кричали и смеялись мамки и теперь вовсе не жалели царя. — Пали ему бороду с усами!.. Что — о, закорчился? Каково в аду‑то? А мы век в нем живем!..
