— Поторопись, поторопись! А всего лучше сверни в лесок, — ответил ей Заяц таким тоном, будто знал наперед дальнейшее развитие событий.
— А, чтоб им всем пусто было, проклятым!
Полные, свежие губы крестьянки и блеснувший ряд крепких, свежих зубов создавали иллюзию улыбки на ее взволнованном лице.
Со стороны Дуная подали голос зенитные батареи. Все ускоряя шаг. Заяц свернул к улице Толстого. И крестьянка, поколебавшись, тоже свернула за ним с Топчидерской дороги. Она догнала его у дома Дороша и попросила приютить ее, — куда же ей деваться одной?
В саду и возле дома ни кого не было. Даже куры куда-то попрятались. На зов Зайца из подвала показалась Мария. Она сидела там с Драганом при свете свечей. Дорош и Данина еще утром ушли с соседями куда-то в Кошутняк[15] или на Банов холм, чтобы там пересидеть новую бомбежку.
Драган и Мария обрадовались приходу Зайца и пригласили крестьянку присесть. Та со вздохом облегчения скинула с себя поклажу и краем головного платка утерла пот.
В погребе было тихо и прохладно. Ровным пламенем горела свеча. Приглушенные расстоянием, долетали до них отзвуки далеких артиллерийских залпов.
Но обманчивая тишина длилась несколько мгновений. Не успела Мария обменяться с гостьей несколькими приветственными словами, как усилилась артиллерийская стрельба. В небе послышался рокот моторов, еще более могучий, чем вчера, а вместе с ним и первые разрывы бомб, сопровождаемые жутким свистом, треском и грохотом, от которого содрогался подвали качался дом над ними. Дверь в подвал так дергалась и сотрясалась, будто кто-то снаружи ломился к ним.
Заяц стоял на последней ступеньке, возле него примостился Драган, крепко сжимая его руку в своей. Когда начали рваться бомбы, Мария пробралась поближе к сыну.
Обострившимся слухом и зрением Заяц, стиснув челюсти, чутко улавливал происходящее вокруг в неверном полусвете мигающего пламени свечи, по временам погружавшего подвал в темноту.
По началу крестьянка громко охала и причитала, а потом лишь слабо всхлипывала, уткнув голову в колени и прижав руки к подбородку, и замерла, словно ребенок в утробе матери.
Мария безмолвно стояла, напряженно вслушиваясь, держа руку на плече мальчика, и время от времени посматривала на Зайца, кок бы ища подтверждения каким-то своим мыслям. При каждой новой вспышке Заяц видел застывшее лицо Марии и ее глаза, сверкавшие ярким синим огнем. Ни у нее самой и ни у кого другого не видел он таких глаз. Но когда Драган обращал на Зайца свой вопрошающий взгляд, в нем мелькал приглушенный отблеск того же синего огня.
Сознавая свою незащищенность от самой незначительной бомбы в этом подвальчике под ветхим строением. Заяц живо представлял себе возможность близкой гибели, возможность исчезновения из этого мира. Он страстно желал, чтобы скорее умолкли эти страшные звуки: гул моторов в небе, грохот взрывов, стук хлопающей двери, скрип и дребезжание, которые наполняли подрагивающий подвал и весь дом над их головой. Он желал этого всем сердцем и для себя, и для тех. кто был рядом с ним, и еще для многих, многих других. Крепко сжимая руку мальчика в своей, Заяц чувствовал свою кровную связь с «детьми», со всей молодежью, за три года перебывавшей в этом доме и ставшей его друзьями, со всеми теми, кого он не знал, но кто думал, работал и боролся с ними вместе, чувствовал нерасторжимые узы, которыми он был привязан к их общему делу, к грозной схватке не на жизнь, а на смерть, где успех определяют секунды и миллиметры. Он страстно желал мира и жизни.
Тройной массированный воздушный налет на соединения гитлеровцев, окопавшихся в «городе и крепости Белград», продолжался.
Третья атака была самой сильной. Воздушная волна холодным ветром задувала в подвал, проникая сквозь дверь, словно сквозь кисейную завесу, и от ее прикосновения по коже шли мурашки. Свеча погасла. Воздух наполнился пылью. Крестьянка голосила в своем углу, взывая к богу.
Внезапно все стихло. Они зажгли, свечу, открыли дверь, чтобы проветрить подвал, и вышли во двор, только крестьянка не шелохнулась и не меняла своей позы.
Скоро завыла сирена, извещая, что опасность миновала. Было далеко за полдень.
Когда, покрытые пылью, они вышли па террасу, на солнечный свет, они увидели, как все бледны. Крестьянка подавленно молчала, сконфуженная своим недавним испугом. Но постепенно и она пришла в себя, а умывшись и напившись воды, обрела дар речи и преобразилась. И, снова румяная и улыбающаяся, перебросила через плечо свою поклажу и распрощалась со всеми. Заяц напутствовал ее на случай новой тревоги, а она, стоя в калитке, отплевывалась.
— А, чтоб им всем пусто было, проклятым!
Заяц с Марией и Драганом обедали на террасе. Мальчик уплетал за обе щеки и оживленно болтал. Немного погодя пришел Вуле с первыми известиями о последствиях бомбежки, гораздо более тяжелых, чем вчерашние. Он был порывист и взволнован больше обычного. Заяц передал ему сведения для Синиши, назначил новое свидание у себя дома и распрощался, величая Драгана «старым боевым другом».
С площади Звезды перед ним открылся вид окутанного дымом и объятого пожарами Белграда. Внизу на берегу Савы от Сеняка до Чукарицы горели бараки. Первой бросилась ему в глаза наполовину поваленная в воду зеленая купальня Станко, охваченная огнем, — течение отнесло ее почти на середину реки. «И это пройдет!»
На улице Князя Милоша Заяц столкнулся с первыми следами бомбежки. Их дом остался невредим. Ни одна бомба не упала на их крутую улицу. Зато соседняя. Сараевская, представляла собой развалины, на мостовой зияли огромные воронки, заполнявшиеся водой из поврежденных водопроводных труб.
В доме все было засыпано пылью, землей, камнями и щебнем, принесенными взрывной волной с Сараевской улицы. Водопровод, телефон, электричество вышли из строя. Жизнь повернула вспять, переместившись в пространстве и времени, к той грубой поре первобытного существования, когда все жизненные блага доставались с невероятным трудом. Человек был отрезан от цивилизации, ему предстояло самому добывать себе воду, заботиться об освещении, раньше достававшихся ему без всяких хлопот.
Пока Заяц убирал квартиру, стемнело. Он зажег свечу и отправился в ванную умываться, стараясь экономнее расходовать оставшуюся в баке воду. В это время забарабанили в дверь. Это был управляющий. Он едва держался на ногах, язык у него заплетался.
— Господин Катанич… Ужас… Это невозможно выдержать! Моя жена рано утром уезжает в Кумодраж. Я не знаю, как быть… Поверьте, проклятая сирена хуже всего на свете… И бомб не нужно… Как она начнет выть, у меня подкашиваются ноги, а как кончит — от меня нет половины! Ужас! Не знаю, что делать.
Осунувшееся лицо в испарине и грязных потеках, мутные глаза беспокойно бегают, голос сбивается на шепот. Он был пьян и совершенно не владел собой.
Заяц едва уговорил его идти спать и отложить разговор до завтра.
Сам он спал крепким сном. Разбудил его шум под окнами. Было совсем светло. Одевшись и сойдя вниз, Заяц обнаружил, что управляющий и его жена исчезли. Со всех этажей спускались люди с чемоданами в руках и пледами через плечо.
Толпы беженцев пешком и на подводах текли по направлению к Топчидеру.
Заяц долго смотрел на этот непрерывный поток. Толкаясь и теснясь, люди, как овцы, тянулись гуртом друг за другом в поисках места, где не падают бомбы. Брели дряхлые, сгорбившиеся старики и старухи; ехали в пролетках молодые и холеные господа с бутылками и свертками на коленях; спешили матери и тащили за руки детей, прикрикивая на них. Этот развороченный муравейник создавал общую картину бедствия.
Сквозь эту толпу, с легкостью расчищая себе дорогу, словно лавируя в мелкой речушке, пробивались автомобили и мотоциклы — это, ни на кого не глядя, ехали немцы.
К десяти часам улицы совершенно опустели. В покинутых квартирах на всех этажах окна были распахнуты настежь.
Оказавшись в полном одиночестве на перекрестке, Заяц с волнением озирался по сторонам, словно воочию увидел, как замерло время в этот нескончаемо долгий и необыкновенно теплый день.
Потом повернул вниз по улице к дому. Прежде чем войти в ворота, он бросил взгляд на невысокий красивый особняк напротив, где жила старая вдова чиновника со снохой и с сыном. У нее отнялись ноги, и она уже много лет целые дни проводила сидя у окна. С удивлением увидел Заяц в окне ее бескровное, озаренное солнцем лицо. Очевидно, сын с женой и служанкой тоже уехали, бросив старуху на произвол судьбы.
Заяц остановился в замешательстве, а потом, поддавшись безотчетному порыву, снял шляпу и неловко поклонился этой незнакомой старой женщине. Бледное лицо ее с черными глазами тронула печальная, далекая улыбка. А Заяц поспешил войти в свой покинутый дом.
