– Он всегда был одним из моих самых любимых героев.
– Еще бы. И моим тоже. До Катр-Бра. А может, это было не у Катр-Бра, а где-нибудь еще. Память у меня сдает. Давай назовем это просто Ватерлоо.
– У него там ничего не вышло?
– Ни черта, – сказал ей полковник. – Нет, ты его брось. У него было слишком много арьергардных боев на обратном пути из Москвы.
– Но его же звали храбрейшим из храбрых.
– Ну и что? Из этого каши не сваришь. Храбрым тебе полагается быть всю жизнь. И еще – умнейшим из умников. А ко всему этому нужно хорошее снабжение.
– Пожалуйста, расскажи мне о Париже. Я вижу, что целоваться нам больше нельзя.
– А я не вижу. Кто тебе сказал, что нельзя?
– Я сама, потому что я тебя люблю.
– Ладно. Ты сама, и ты меня любишь. Ну, нельзя так нельзя, будь оно трижды проклято.
– А ты думаешь, можно еще немножко, если тебе это не вредно?
– Мне вредно? – спросил полковник. – К черту! Разве мне что-нибудь бывает вредно?
– Пожалуйста, не злись, – сказала она, натягивая одеяло повыше. – Пожалуйста, выпей со мной вина. Ты сам знаешь, что тебе вредно злиться.
– Верно. И давай об этом не вспоминать.
– Слушаюсь, – сказала она. – Это я у тебя научилась так говорить. Видишь, мы уже больше не вспоминаем.
– Почему тебе так нравится эта рука? – спросил полковник, положив свою руку туда, где ей хотелось лежать.
– Пожалуйста, не прикидывайся, что ты глупый, и не смей, пожалуйста, ни о чем думать, ни о чем, ни о чем на свете!
– А я и на самом деле глупый, – сказал полковник. – Но я ни о чем не буду думать, ни о чем, даже о том, что на свете есть ничто и брат его – завтра.
– Пожалуйста, будь хорошим. Будь добрым.
– Буду. А сейчас я открою тебе военную тайну. Совершенно секретно: я тебя люблю.
– Вот это мило, – сказала она. – И ты это очень мило сказал.
– А я вообще милый, – сказал полковник, быстро прикинул в уме высоту моста, к которому они приближались, и рассчитал, что гондола пройдет свободно. – Это сразу бросается людям в глаза.
– Я вечно путаю слова, – сказала девушка. – Ты меня все равно люби. Я бы очень хотела, чтобы это я любила тебя.
– А ты разве меня не любишь?
– Люблю, – сказала она. – Всей душой. Теперь они шли по ветру. Оба устали.
– Как ты думаешь…
– А я совсем не думаю, – сказала девушка.
– А ты попробуй подумать.
– Хорошо.
– Выпей вина.
– С удовольствием. Оно очень вкусное. Вино было вкусное. Лед в ведерке еще не растаял, вино было холодное и прозрачное.
– Можно мне остаться в «Гритти»?
– Нет.
– Почему?
– Нехорошо. Из-за них. И из-за тебя. На меня-то наплевать.
– Значит, мне идти домой?
– Да, – сказал полковник. – По логике вещей получается, что да.
– Разве можно так говорить, когда нам грустно? Ну неужели нельзя ничего придумать?
– Нет. Я провожу тебя домой, ты хорошенько выспишься, а завтра мы с тобой встретимся, где и когда ты захочешь.
– Можно позвонить тебе в «Гритти»?
– Конечно. Я не буду спать, когда бы ты ни позвонила. Ты позвонишь, как только проснешься?
– Да. Но почему ты всегда встаешь так рано?
– Профессиональная привычка.
– Ах, как бы я хотела, чтобы у тебя была другая профессия, и чтобы ты не умирал!
– Я тоже. Но я бросаю свою профессию.
– Ну да, – сказала она сонно, с довольной улыбкой. – И тогда мы поедем в Рим и закажем тебе костюм.
– И будем жить счастливо до самой смерти.
– Пожалуйста, не надо, – сказала она. – Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! Ты же знаешь, что я приняла решение не плакать.
– А все равно плачешь! Какого же черта было принимать это решение?
– Проводи меня, пожалуйста, домой.
– Я и сам собирался это сделать, – сказал полковник.
– Нет, сначала докажи, что ты добрый.
– Сейчас, – сказал полковник.
После того, как они, или, вернее, полковник, расплатились с гондольером, – этот коренастый, крепкий, надежный и знающий свое место гондольер делал вид, будто ничего не замечает, а на самом деле все замечал, – они вышли на Пьяцетту и пересекли огромную, холодную площадь, где гулял ветер, а древние камни под ногами казались такими твердыми. Грустные, но счастливые, они шли, тесно прижавшись друг к другу.
– Вот место, где немец стрелял в голубей, – сказала девушка.
– Мы его, наверно, убили, – сказал полковник. – Или его брата. А может, повесили. Почем я знаю? Я ведь не сыщик.
– А ты меня еще любишь на этих старых, изъеденных морем, холодных камнях?
– Да. Если б я мог, я расстелил бы здесь мое солдатское одеяло и это доказал.
– Тогда ты был бы еще большим варваром, чем тот стрелок по голубям.
– А я и так варвар, – сказал полковник.
– Не всегда.
– Спасибо и за это.
– Тут нам надо свернуть.
– Кажется, я уже запомнил. Когда они наконец снесут проклятый кинотеатр и построят здесь настоящий собор? На этом настаивает даже рядовой первого взвода Джексон.
– Когда кто-нибудь опять привезет из Александрии святого Марка, спрятав его под свиными тушами.
– Ну, для этого нужен парень из Торчелло.
– Ты ведь сам парень из Торчелло.
– Да. Я парень из Боссо-Пьяве, и с Граппы, и даже из Пертики. Я парень из Пасубио, а это не шутка: там было страшнее, чем в любом другом месте, даже когда не было боев. В нашем взводе делили гонококки – их привозили из Скио в спичечной коробке. Делили, чтобы хоть как-нибудь сбежать, до того там было нестерпимо.
– Но ты же не сбежал?
– Конечно, нет, – сказал полковник. – Я всегда ухожу последний – из гостей, конечно, а не с собраний. Таких, как я, зовут каменный гость.
– Пойдем?
– Но ты же, по-моему, приняла решение?
– Да. Но когда ты сказал, что ты – нежеланный гость, я перерешила.
– Нет. Раз уж решила, значит, решила.
– Я умею выдерживать характер.
– Знаю. Чего только ты не умеешь выдерживать! Но есть такие вещи, дочка, за которые держаться не стоит. Это занятие для дураков. Иногда надо быстро перестроиться.
– Если хочешь, я перестроюсь.
– Нет. Решение, по-моему, было здравое.
– Но ведь до завтрашнего утра так долго ждать!
– Это как повезет.
– Я-то, наверно, буду спать крепко.
– Еще бы, – сказал полковник. – Если ты, в твои годы, не будешь спать, тебя просто надо повесить!
– Как тебе не стыдно!
– Извини, – сказал он, – я хотел сказать: расстрелять.
– Мы почти дошли до дому, и ты мог бы разговаривать со мной поласковее. – Я такой ласковый, что просто тошнит. Пусть, уж кто-нибудь другой будет ласковей.
Они подошли к дворцу; вот он, дворец, перед ними. Оставалось только дернуть ручку звонка или отпереть дверь ключом. «Я как-то раз даже заблудился у них здесь, – подумал полковник, – а со мной этого никогда не случалось».
– Пожалуйста, поцелуй меня на прощание. Но только ласково.
Полковник послушался; он любил ее так, что казалось, уже не мог этого больше вынести.
Она отперла дверь ключом, который лежал у нее в сумочке.
А потом она ушла, и полковник остался один, с ним были только истертые камни мостовой, ветер, все еще дувший с севера, да тень, упавшая оттуда, где зажигали свет. Он отправился домой пешком.
"Только туристы и влюбленные нанимают гондолы, – думал полковник. – И те, кому надо переехать через канал там, где нет моста.
Пожалуй, стоило бы зайти к «Гарри» или в какой-нибудь другой кабак.
Но пойду-ка я лучше домой".
«Гритти» и в самом деле был для него домом, если только можно так называть номер в гостинице. Пижама была разложена на кровати.
Возле настольной лампы стояла бутылка вальполичеллы, а на ночном столике – минеральная вода во льду и бокал на серебряном подносе.
Портрет вынули из рамы и поставили на два стула, так чтобы полковник мог видеть его лежа.
На постели, рядом с тремя подушками горкой, лежало парижское издание «Нью-Йорк геральд трибюн». Арнальдо знал, что он кладет себе под голову три подушки, а запасная бутылочка с лекарством – не та, что он всегда носил в кармане, – стояла под рукой, рядом с лампой. Дверцы шкафа с зеркалами внутри были распахнуты, и он мог видеть в них портрет сбоку. Старые шлепанцы стояли возле кровати.
– Порядок! – сказал полковник, обращаясь в самому себе, потому что, кроме портрета, тут никого не было.
Он открыл бутылку, которая уже была откупорена, а потом старательно, любовно и аккуратно заткнута снова, и налил себе в бокал вина – таких дорогих бокалов обычно не подают в отеле, где стекло часто бьют.
– За твое здоровье, дочка, – сказал он. – За твою красоту, чудо ты мое! А ты знаешь, что, кроме всего, ты еще и хорошо пахнешь? Ты замечательно пахнешь и тогда, когда дует сильный ветер, и когда лежишь под одеялом, и когда целуешь меня на прощанье. Ведь это так редко бывает, а ты к тому же совсем не любишь духов.
Она поглядела на него с портрета, но ничего не сказала.
– К черту! – сказал он. – Не желаю я разговаривать с портретом!
