Вильгельм Дихтер - Олух Царя Небесного

Вдруг моторы умолкли, и до меня дошел голос статуи. Одновременно я услышал, как около стадиона застучали каблуки, и обернулся. Со стороны Катовице шла учительница, которая в Бориславе показала нам ластик. (Глядя на ее заштопанные чулки, я вспомнил, что Винклер, уезжая в Америку, обещал привезти Неле чулки, у которых не спускаются петли.)

«Здравствуйте», — поклонился я учительнице.

«Что это?» — спросила она.

Я с удивлением заметил, что держу в руке запасной ключ от квартиры. Вместо веревочки к нему была привязана желтая ленточка, которую я выбросил в мусор. Но ведь я никогда не снимал ключа с вешалки в холле, где он болтался «на всякий случай» — у матери и Михала были свои ключи.

«Ключ», — растерянно ответил я.

Учительница показала на пустые крыши.

«Ты забыл, — сказала она. — Теперь не будешь знать, кто ты такой».

Я заболел, хотя еще вчера прекрасно себя чувствовал. Лежал в детской под одеялом, которое постоянно сбивалось в комок, отчего меня начинало тошнить. Я разглаживал одеяло руками и натягивал ногами. Мне казалось, что оно сползает на пол и как простокваша растекается по всей квартире. Когда вошла мать, мне почудилось, что она шлепает туфлями по чему-то мягкому.

— Уши болят, — пожаловался я.

— А горло? — спросила она.

Я проглотил слюну, чтобы проверить, и отрицательно замотал головой.

— Потому что у тебя нет гланд, — удовлетворенно сказала мать. — Если бы я их тебе не вырезала, ты бы не пережил войну. Ангина в укрытии — это конец. Помнишь, как мы приехали из больницы в приют?

— Нет.

— Но дядю Унтера-то помнишь?

— Нет.

— Да ты шутишь! — возмутилась она и губами потрогала мне лоб. — Как печка! Это все из-за того, что бегал под дождем! Я позвоню Михалу, чтобы привез врача.

Я попросил мать перевернуть подушки на другую сторону. Она ловко это сделала, умудрившись еще взбить их в воздухе.

Меня разбудил сладкий запах. На кровати сидел худой человечек в черном костюме и жилете с золотой цепочкой от часов. На шее у него болтались красные резиновые трубки, а на коленях стояла открытая кожаная сумка. Я сразу его узнал: пан Хурлюш! Как хорошо, что он еще и врач! Я ему скажу, что меня все время тошнит от чая, и нисколечко не помогает, даже если пить крошечными глоточками.

Что-то странное происходит и с моей памятью. У Анди Кац я не мог вспомнить голос бабушки Антонины. Потом я забыл, как она выглядела. В Лиготе то же самое произошло с Унтерами. А Муля? Я бросаюсь вслед за каждым русским офицером, на котором скрипят ремни. Если он не калмык, начинаю думать, не мой ли это дядя. Напрасно мать посылает меня вдогонку за людьми в деревянных башмаках или в полосатых робах. Я бы не узнал дедушку! Он даже перестал мне сниться. Я только чувствую запах из ампулы.

Пан Хурлюш попросил чайную ложку, которую мать тут же ему протянула. Она сказала, что приготовила также градусник, поскольку знает, что он может понадобиться.

— Его дедушка, — она показала на меня, — был фельдшер.

Пан Хурлюш велел мне открыть рот и сказать «ааа». Придавил язык ложечкой и заглянул в горло.

— Гланды вырезаны, — шепнула мать.

— Когда?

— Перед войной.

Он сунул мне в рот градусник. В том месте, где я обжегся чаем, положил мне на грудь ладонь и постучал по ней пальцем. Потом воткнул себе в уши резиновые трубочки и наклонил голову. У него было много седых волос. По коже заскользило что-то холодное. Пан Хурлюш спрятал трубочки в сумку и вытащил черный блестящий цилиндрик. Осторожно вставил его мне в ухо.

— Красное, — сказал он матери. — Сульфамиды. Аспирин. Компресс на голову. В ухо растительное масло. Много чаю.

— Банки? — спросила мать.

— Не нужно.

— Легкие?

— Чистые.

— Он такой горячий!

— Тридцать семь и семь.

Я проснулся весь мокрый. В комнате было очень жарко. Пана Хурлюша уже не было. Я забыл ему сказать, что забываю. Кто знает, когда я снова его увижу? Вдруг я сообразил, что не помню голоса отца. Попытался представить себе его рот. Безуспешно. Щеки. Лоб. Волосы. Ничего!.. Только глаза.

Мать прислала Михала с сообщением, что манная каша сейчас будет готова. Михал сел около меня и взял с тумбочки книгу.

— О! Граф, который стал арабом, — обрадовался он.

Держа книгу в одной руке, другую он положил мне на лоб. Я чувствовал каждый его палец, медленно перемещающийся к корням волос. Потом он отнял ладонь, чтобы перевернуть страницу, и снова опустил на лоб. Сказал, что ему очень нравится это стихотворение, и начал читать:

Я представил себе, что одеяло — пустыня. Это было нетрудно, потому что заходящее солнце отбрасывало на него желто-красные тени. Ветер выл и вздымал тучи песка. Одинокий всадник в тюрбане мчался вдоль скал возле моих ступней и колен. Лицо он обвязал шарфом, чтобы песок не колол глаза. Мелькали белые ноги вороного коня. (Немецкие кавалеристы были меньше.) На одеяле лежали кости тех, кому не повезло. Под потолком, около лампы, носился коршун.

Михал сказал, что самые лучшие всегда вынуждены были убегать с родины. Это было трагедией Польши. Теперь настало время людей мудрых и трудолюбивых.

Вошла мать с тарелкой манной каши, от которой шел пар. Кусочки масла таяли и впитывались в какао, которым была посыпана каша.

Из Кракова приехал инженер Михалик, и мы вместе отправились в «адлере» возвращать Польше завод синтетического бензина. Поначалу мать не хотела меня отпускать. Она слыхала, что прячущиеся в лесах немецкие оборотни стреляют по проезжающим машинам. Согласилась, только когда Михал пошутил, что в Силезии русских больше, чем деревьев.

Путь лежал через Бытом, Гливице и Ополе; города эти были не похожи на Жешув и Кросно. Белые фасады домов пересечены черными деревянными балками. Из окон свисают белые простыни и красные наперники. Перед домами стояли женщины и дети. Сидящие на тротуарах безрукие и безногие мужчины провожали глазами наш «адлер». Мы ехали посередине пустой мостовой по трамвайным путям. Столбы на остановках были облеплены объявлениями и портретами Гитлера с вырванным лицом. На перекрестках висели таблички с готическими буквами. Подскакивая на рельсах, мы съехали со Шлезиенштрассе на Ам-Вальдфридхоф. Миновали стоящий на кругу трамвай с опущенной дугой и танк Т-34 с поднятым дулом и открытыми люками. Под липами сидели русские и выковыривали ножами тушенку из банок. С площади мы свернули возле костела, на котором кто-то написал мелом Hitler kaput!

— Никто не боится Werwolf[36], — рассмеялся Михал.

Белый «адлер» взбирался на холмы. Потом, на холостом ходу, чтобы сэкономить бензин, катился вниз по шоссе, не искореженному гусеницами танков. В долинах уже сгустилась темнота, но асфальт на склонах еще был светлый. Сбоку за окнами пролетали черные сосны. Михал, обернувшись назад, разговаривал с инженером Михаликом, который сидел рядом со мной.

— История начинается заново, — говорил Михал. — Новая концепция. Конец социальному неравенству. Пока еще ничего не видно. Война. Разруха. Сопротивление. Невежество. Ошибки. Но скоро произойдут изменения. Университеты и политехнические институты для всех. Дома — рабочим.

— Русские не позволят.

— Они нас спасли.

— У нас было два врага.

— Как же! — закричал Михал. — Только безумцы так считают! Уже Мицкевич это понимал. Помните, что Рыков сказал после битвы? «Приказывает царь — я, Рыков, вас жалею»[37]. Во время Январского восстания[38] на знаменах было вышито: «За нашу и вашу свободу». Русских ненавидели, но иначе, чем немцев.

— Они точно так же на нас напали.

— Чтобы не пустить Гитлера слишком далеко.

— Они не отдают Львов.

— Что-то ведь и им причитается, коллега. Надо смотреть вперед. Стоит ли горевать о бориславской нефти, если мы получаем промышленную Силезию? С востока придут наши. Немцев выселят.

— Русские вернутся и все отнимут!

— Вы не знаете России, — рассмеялся Михал.

За поворотом показалась распаханная танками лесная просека, от которой к шоссе вели следы гусениц. «Адлер» начал подпрыгивать. В окнах задребезжали стекла. Раздался громкий звук, как от выстрела.