будет теперь, господи?.. Разве он стерпит, если с ним будут грубо обходиться, орать на него, измываться над ним. Ведь в солдатчине не то, что дома, мало ли что может случиться… Ох! У меня в глазах темнеет, как подумаю, что кто-нибудь может ударить его. Уж не знаю… не знаю, дорогая Катрина, что тогда будет. Боже избави!..
И обе перекрестились, словно напуганные ударом грома или землетрясением.
* * *
— Спите вы, что ли?
И Флоря Цыган, который и на этот раз не закончил своего рассказа, увидав, что никто не отзывается, — замолчал. Через несколько минут храпел и он. Не спал только Ион. Лежа навзничь и закинув руки под голову, он напряженно думал.
Что ж, выберется он и из этого пекла! Но только не учел он в свое время, что человек предполагает, а бог располагает. У себя на селе он был царем, здесь же стал последним слугой. Работать ему не стыдно, он слушается, исполняет приказанья, ни слова не пропустит мимо ушей, когда ему что-нибудь говорят, ведь он знает еще с малолетства, что всякая служба требует ученья, а ученье — вниманья; но беда в том, что нет никакого толку от его стараний. Здешняя служба и муштра только что называются ученьем, но от этого ты не станешь ловчее или порядочнее. Здесь ни во что не ставят ни сметливость, ни усердие, ни силу.
Ах, как хотелось бы ему стиснуть в своих руках Гицэ, сержанта, тогда бы все увидели, кто кого!
Почему же ему как ножом полоснет по сердцу, едва подумает о Гицэ? Разве он боится его? Ион никогда не знал страха. До сих пор он не встречал равного себе по силе и без труда укладывал на обе лопатки всякого, кто пытался бороться с ним. Какими слабыми и беспомощными становились в его железных объятиях самые статные и крепкие парни. Ему невольно приходит в голову: если бы всю силу мира отдать одному человеку и этот человек яростно набросился бы на него, Иона, то уж он-то, Ион, так бы его огрел кулаком и так ловко подставил бы ему ножку, что тот живо бы полетел вверх тормашками. Но с Гицэ так не обойдешься. Тут надо действовать не силой, а рассудком.
Здесь тебя усмиряют погоны… Может быть, их носит какой-нибудь заморыш… а ты, богатырь, ломающий подковы в руках, стой перед ним смирно и не пикни. Бедным солдатам достается похуже, чем скотине! Стой навытяжку, не шелохнись и молча жди, пока тебе не закатят оплеуху или не хватят рукояткой сабли по физиономии, так что хлынет кровь из носа и изо рта! За что тебя бьют, ты не знаешь и не смеешь спросить или хоть пальцем двинуть.
Нет, боже избави, он не перенес бы таких издевательств. Поэтому-то он и боялся пуще огня, как бы не сделать какого-нибудь промаха. Гицэ хотел было сначала приняться за Иона так же, как за других, но скоро убедился, что ему не к чему придраться. Казалось, это вывело его из себя… Гицэ, Гицэ, берегись, как бы тебе не попасть в беду!..
Тут Ион с болью в сердце стал думать о своих близких. Ему казалось, что он больше никогда не увидит опрятного, чистенького домика с белыми, блестящими стенами, там, на опушке леса; не увидит своей тучной скотины, хору, в которой плясали самые веселые парни и самые красивые девушки. Деревня, луга, воды Доли, лес, эта долина, такая спокойная и величавая казались ему теперь далекими, словно находились на краю света, озаренные каким-то волшебным сиянием. И как фея, обитающая в этом чудесном мире, вставала перед ним высокая, румяная и улыбающаяся Катрина Балтеш — самая скромная и самая красивая девушка на свете. Ион заснул, мечтая о ее кротких, черных, больших, как у лани, глазах.
На другой день проходил смотр. Все были на ногах еще до рассвета. Солдаты, сбитые с толку криками сержантов, метались по сторонам, не зная, за что взяться. Наконец, после двух часов волнений и суматохи казарма была выметена, на полу расстелены половики и все вещи поставлены на место.
Теперь крики и суета перекинулись на двор. Солдаты стояли неподвижно прямыми рядами; казалось, они окаменели. Сержанты пинками и руганью подготовляли их к смотру. Была середина декабря и стоял лютый мороз.
— Эй ты, где у тебя пуговица?
Дрожь пробежала по шеренге. Все повернули голову и, остолбенев, посмотрели в одном и том же направлении.
Ион побелел как бумага. Взбешенный Гицэ схватил его левой рукой за рукав, на котором недоставало пуговицы.
Точно молния осветила этот страшный миг, и в ее блеске Ион увидел свою мать, стоящую перед ним на коленях, и отчетливо услыхал голос Катрины, кричавшей: «Ионикэ!» Сильный удар кулаком отдался у него в мозгу, и больше Ион уже не видел перед собой ничего, кроме громадного красного пространства.
* * *
Через три недели Ион очнулся в больнице, где все это время пролежал в горячке. В головах кровати рыдала мать. Его руки были в шрамах и рубцах, а тело почернело от побоев.
— Ионикэ, Ионикэ, чем согрешили мы на этом свете?
— А что Катрина?
— Да что ей делать, бедняжке? Плачет с утра до ночи…
Ион закрыл глаза, чтобы припомнить все, что тогда случилось. В один миг происшедшее встало перед его глазами.
Он услыхал раздававшиеся со всех сторон яростные крики, сухой звук оплеух, которыми «награждали» его товарищей; казалось, в это утро он предчувствовал, что настанет и его черед. Пуговицу с рукава срезал ему Цыган, который потом признался в этом, и рассказал, что Гицэ уже давно приказал ему это сделать.
Бледные щеки Иона вспыхнули, когда он вспомнил, как кулак, словно молот, ударил его по лицу. Его израненные, онемевшие руки, ослабевшие от страдания, невольно вздрогнули.
Он увидел, как Гицэ бьется на земле у его ног. Ион схватил сержанта за голову и со страшной силой стал пригибать ее к спине; в тот же миг он услыхал хруст и почувствовал, как что-то сломалось у него в руках. Он убил сержанта. Раздался оглушительный грохот труб, и, теряя сознание, Ион упал под градом ударов…
Сейчас он широко открыл глаза и долгим, любящим взглядом посмотрел на мать.
— Знал я, что так должно было кончиться… А теперь будь что будет!
1896
Перевела Е. Покрамович.
Ясное осеннее утро.
Кладбищенский сторож сметает с могил облетевшие за ночь листья. У старика есть свои любимые мертвецы, он заботится об
