их покое. И если оставшиеся в живых забывают принести на могилу цветы и масло для лампадки, дед Симеон печально подходит к покинутой могиле, долго соболезнующе смотрит на засохшие цветы и погасшую лампаду и, покачивая головой, жалостно говорит усопшему:
— Так оно и есть; знал я, что тебя забудут; никто больше не приходит к тебе… Что им за дело? Пьют, едят и веселятся. Подожди, придет и их черед; сегодня один, завтра — другой; я так и вижу, как они въезжают в ворота ногами вперед. День-другой сыновья еще будут оплакивать их, а потом… и они останутся в потемках, без капли масла в лампаде; таковы уж люди, дорогой… ничего не поделаешь…
Но сегодня у деда Симеона нет охоты разговаривать. Могила, с которой он сметает листья, еще совсем свежая, и мраморная плита всего два дня как поставлена. Позолоченные буквы блестят в солнечных лучах: «Александру Корня. Родился 6 марта 1849 года. Скончался 2 сентября 1884 года». Тишина. Не слышно ничего, кроме шарканья метлы да шуршанья сухих листьев. Деревья совсем черные от усеявших ветки ворон. Небо ясное. Земля спит.
Дед Симеон знает, кто выйдет из закрытой коляски, только что остановившейся у ворот кладбища: это госпожа Корня. Высокая и бледная, она еле ходит; блуждающий взгляд, заплаканные, погасшие от горя глаза; вслед за ней легко струится длинная траурная вуаль.
Госпожа Корня ничего не видит. Старик отходит в сторону; он уважает слезы — дань, приносимую умершим.
Бедная женщина! Молодая, красивая, богатая… А теперь стоит на коленях и причитает. Так-то: каждого человека гложет червяк… Пройдет у ней одно — придет другое; и так до тех пор, пока сама она не сойдет в землю.
За сорок лет дед Симеон видел столько смертей, что невольно стал считать себя бессмертным. Почему его так занимают визиты госпожи Корня? Он постоянно думает о забытых могилах и с некоторых пор каждое утро говорит себе: «Нынче уж наверняка она не придет».
Прислушивается: теперь он издали узнает стук коляски, топот лошадей… «Едет». Такое постоянство начинает раздражать его.
Пришла зима. Кладбище стало белым. Кто оставил первые следы на свежем снежном покрове? Видишь, дед Симеон, значит есть еще сердца, которые не так-то легко забывают. Посмотри, как она похудела; она кажется тенью такой же легкой и трепещущей, как та черная вуаль, которая ниспадает с ее головы. Она все так же горестно опускается на колени, все так же рыдает над могилой, поглотившей любовь и счастье безутешной вдовы. Почему же ты так недоверчиво качаешь головой? Дед Симеон, охраняя мертвых, ты ожесточил свое сердце против живых.
* * *
Начинается весна. На деревьях набухают почки; земля мертвецов порождает мощную растительность; в воздухе стоит аромат молодости, неопределенное трепетание, зовущее к любви; но вот кладбищенские ворота открываются к, теснясь, входит толпа народа. Слышатся рыданья, стоны и вопли. Процессия приближается к могиле; причитания и плач становятся все громче, все безнадежнее. Священники служат панихиду. Тихо горят свечи, из кадила поднимается голубыми завитками дымок ладана.
— Не отнимайте ее у меня! Дайте мне еще раз взглянуть на нее!.. — Какой душераздирающий, страшный голос! Молодой человек, весь в черном, с измученным, искаженным душевной болью лицом, бьется, пытаясь вырваться из рук приятелей… «Вечная память…» — и причитания тонут в погребальных напевах. Люди расходятся; царство мертвых погружается в молчание. Солнце заходит все так же величаво и спокойно.
Еще один несчастный приходит каждое утро на кладбище. Дедушка Симеон медленно прохаживается между оградами могил, поглядывает исподтишка и ворчит про себя: «Как будто они не видят друг друга. Как бы не так!»
И в самом деле, эти двое безутешные находились так близко один от другого, что легко могли бы видеть и слышать друг друга, если бы в состоянии были воспринимать внешние впечатления.
* * *
Наступили ясные майские дни. Буйно цветут деревья. Как сладостна жизнь! Скажите, чьи это дети так мило и весело играют в молчаливом царстве смерти? Дед Симеон тихонько приближается к ним, словно и он хочет погреться в лучах их детской радости. Их только трое, а какой шум! Вот эта белокурая девочка, самая старшая — дочка госпожи Корня; а вот мальчуган и смуглая девчурка — дети усопшей. Посмотрите, как плачет их отец, совсем, как женщина. Просто сердце разрывается, на него глядя.
Что ты так коварно посматриваешь, дедушка? Ведь вполне естественно, что дети подружились с первого же дня, на то они и дети. О, я знаю твои мысли. Но это сущий вздор вообразить, что между этими двумя существами, опаленными страданием, могло что-нибудь возникнуть… Почему качаешь головой?.. Разве ты не видишь, что они даже не знакомы? Они даже не замечают друг друга. Для них больше не существует ни людей, ни жизни. И даже если они увидят друг друга, познакомятся, заговорят… Что могли бы они сказать друг другу? Они как бы заживо умерли. Ведь между их сердцами две могилы.
* * *
Солнце, утреннее летнее солнце низвергает потоки жизни; теплый благодетельный свет струится с неба; от земли поднимается пар… Деревья стряхивают с ветвей цветы; воздух пропитан любовью.
— Извините, сударыня, это ваш зонтик, если я не ошибаюсь?
— Благодарю.
Оба опускают глаза. Сдержанный поклон. Госпожа Корня слегка краснеет. Дети посылают друг другу воздушные поцелуи. Дедушка Симеон долго смотрит им вслед и улыбается с хитрым видом. Он все понимает и молчит.
Однажды в осенний день дети вышли за ворота кладбища все трое, вместе, дружно взявшись за руки. Позади, в нескольких шагах, медленно шли с заплаканными глазами… родители этих детей.
Груды облетевших листьев выросли на обеих могилах.
Дедушка Симеон больше не сметает их. Но когда проходит мимо, покачивает головой и бормочет: «Так я и знал, что они вас позабудут!»
1899
Перевела Е. Покрамович.
Бормоча что-то про себя, Ион направился к помещичьему двору. Он хотел еще раз увидеть помещика и попросить его хорошенько разъяснить ему, — раз уж он сам так глуп и никак не может сообразить, — как это он три года не может расплатиться с долгами, в которые залез, когда занял у помещика сорок лей и мерку кукурузы, чтобы как-нибудь перебиться зиму? В памяти Иона вставали нескончаемой чередой рабочие дни, пахота, окучивание, косьба, жатва; бескрайние пашни простирались перед его мысленным взором… И он, и его жена, и дочь — все они трудились, как рабы. Но какой от этого толк? Не успевал у него скопиться хоть один франк, как сборщик налогов был уже тут как тут
