Молодой адвокат задумчиво наклоняет голову.
— Итак, если отпадает версия о прелюбодеянии моей подзащитной, отпадают тем самым какие бы то ни было побуждения избавиться от мужа. Но ведь она на восьмом месяце беременности, — возразят мне. Ах, господа, можно привести свидетельства многих медицинских авторитетов, указывающих, насколько ошибочно бывает определение сроков беременности. — И шустрый адвокат перечисляет целый ряд авторитетов и ученых мнений.
Прожженный адвокат Штепана покачивает головой. Эх, подпортил дело! Присяжные не любят ученых аргументов. А ловкий ход — это завещание!
— Представьте себе, господа присяжные заседатели, что вы осудите эту женщину, и ребенок Юрая Гордубала, живое доказательство ее верности и любви супружеской, появится на свет в тюрьме, будет заклеймен, как ребенок блудницы… Именем всего, что нам свято, предостерегаю вас, господа присяжные заседатели, от судебной ошибки, которая погубит еще не родившееся дитя!
Смазливый господин садится и утирает пот надушенным платком.
— Поздравляю, коллега, — гудит ему на ухо матерый судейский волк. — Неплохо, неплохо.
А прокурор уже поднимается для реплики. Лицо его побагровело, руки дрожат.
— Ребенок так ребенок! — восклицает он хрипло. — Коллега защитник! Здесь говорил ребенок Юрая Гордубала — Гафия. Ее слова, надо полагать, вы не назовете (удар кулаком по столу) клеветой! Надеюсь! (Смазливый адвокат кланяется, пожав плечами.) Впрочем, приношу вам благодарность за завещание Юрая Гордубала. Это единственное, чего нам не хватало здесь, — прокурор выпрямляется во весь рост, — чтобы дорисовать облик этой женщины, облик поистине демонический, которая, уже обдумав план убийства своего туповатого и бесхарактерного добряка мужа, изобретает еще этот последний утонченный штрих в свою защиту. Заставить несчастного завещать ей одной все свое имущество, да еще выдать ей нечто вроде морального алиби! «За любовь ее и верность супружескую»! И добряк послушно подписывает это. Готово! Теперь уже ни единого геллера не останется на долю маленькой Гафии, все попало в руки развратницы — на любовника, на потребу ее греховных страстей.
Прокурор задыхается от гнева. Поистине это уже не процесс, а суд божий, где клеймят грехи человеческие. Слышно, как тяжело и напряженно дышит богобоязненный люд в зале.
— …И вот упал всепроникающий луч на дело Юрая Гордубала. Та циничная, бесчувственная, своекорыстная воля, которая заставила неграмотного Юрая поставить три креста под этим ужасным обличающим завещанием, та же самая страшная воля, господа, направила руку убийцы — Штепана Маньи. Этот ничтожный деревенский альфонс был не только орудием разврата, он стал и орудием преступления. Но виновник всего — эта женщина! — кричит прокурор, уставив указующий перст на Полану. — Она уличена этим завещанием! Только дьявол мог изобрести такое адское издевательство. «За любовь ее и верность супружескую»… Иезавель Гордубалова, признаете вы наконец, что убили Юрая Гордубала?
Полана поднимается бледная до синевы, обезображенная беременностью. Ее губы беззвучно шевелятся.
— Молчите, хозяйка, молчите! Я сам все скажу, — внезапно раздается хриплый, прерывистый голос.
Штепан Манья стоит, скривившись от душевного напряжения.
— Уважа… уважаемые судьи! — заикается подсудимый, и вдруг неудержимые рыданья сотрясают его.
Прокурор, немного удивленный, наклоняется к Штепану.
— Успокойтесь, Манья, суд будет рад выслушать вас.
— Это я… это я… — всхлипывает Штепан. — Я… я… хотел отомстить ему… за то, что… он выбросил меня через забор… Люди надо мной смеялись… Я спать не мог… все думал… как ему отомстить… И пошел…
— Хозяйка открыла вам дверь? — перебивает председатель.
— Нет, хозяйка… хозяйка ничего не знала. Я вечером… никто не видел… хозяин лежал в избе… Я залез на чердак и спрятался…
В зале Бигл возбужденно толкает Гельная.
— Ложь, ложь! — Бигл вне себя. — Он не мог попасть на чердак, дверь изнутри завалена кукурузой. Я там был утром. Гельнай! Я сейчас же заявлю суду!..
— Сядь! — хмурится Гельнай и тянет Бигла за рукав. — Только посмей сунуться, олух!
— …А ночью, — заикаясь, продолжает Штепан, вытирая глаза и нос, — ночью… я спустился оттуда… и в избу. Хозяин спал, а я тем шилом… Оно никак не лезло… а он все лежит и не двигается… — Штепан шатается, конвойный подает ему стакан воды. Штепан жадно пьет и утирает пот со лба. — А потом… я вырезал окно алмазом… и взял деньги, чтобы было похоже на грабеж… И опять на чердак… и через окошко вниз… — Штепан переводит дыхание. — А потом… я стукнул в окно… к хозяйке… мол, пришел за пиджаком.
— Полана Гордубалова, это правда?
Полана встает, поджав губы.
— Неправда. Не стучал он.
— Хозяйка ничего не знала, — сбивчиво твердит Штепан. — И ничего у нас с ней не было. Один раз, правда, хотел повалить ее на солому, но она не далась… а тут пришла Гафия. И больше ничего не было. Ей-богу, ничего.
— Отлично, Штепан, — произносит прокурор и весь подается вперед. — Но у меня есть еще вопрос. Я его берег до поры до времени, раньше он не был нужен. Полана Гордубалова, верно, что еще до Штепана Маньи у вас был другой любовник — батрак Павел Древота?
Полана судорожно ловит ртом воздух и хватается за голову. Конвойные полувыносят, полувыводят ее из зала.
— Прерываю судебное заседание, — объявляет председатель. — В связи с новыми обстоятельствами, выяснившимися в результате признания подсудимого Маньи, суд завтра выедет на место преступления.
Во дворе Гордубала Бигл дожидается приезда суда. Вон они едут, важные господа. Бигл торжественно берет под козырек. С дороги, через забор, глазеет народ, точно ждет бог весть какого чуда.
Сегодня великий день для Бигла.
Он ведет присяжных на чердак.
— Пожалуйста. Чердак как и был, никто сюда не входил со дня убийства. У самой двери еще тогда лежала груда кукурузы. Если бы кто-нибудь попытался открыть дверь, кукуруза высыпалась бы на лестницу.
Бигл нажимает на дверь, и с чердака проливается золотой кукурузный дождь.
— Я надеюсь, вам не трудно будет подняться наверх, господа? — учтиво говорит Бигл.
Чердак завален кукурузой, хочется валяться и прыгать в ней. А вот и оконце. Это через него-то якобы вылез Манья?
— Но ведь окошко заперто изнутри на задвижку, — говорит один из присяжных, деловито оглядывая чердак. — Если здесь со дня убийства никого не было, Манья не мог выбраться через это окно.
И в самом деле не мог, на подоконнике стоит целая батарея каких-то запыленных склянок и жестянок, видно, копившихся годами. Чего только не берегут мужики! Вылезая через окно, Манья должен был сперва убрать весь этот хлам, не правда ли? Ну конечно! А что там внизу, под окном?
— Под нами комната, где произошло убийство, а перед избой садик. Прошу вас проследовать за мной.
Суд степенно направляется в садик. В одном из окон внизу выставлена рама.
— Вот здесь, не угодно ли, было вырезано отверстие в стекле. Прямо над нами оконце чердака, через которое якобы выскочил Манья. — И Бигл добавляет скромно: — Сразу же после убийства я тщательно осмотрел садик и не обнаружил под окном ни одного следа. А грядки были только что вскопаны, и накануне шел дождь…
Председатель суда одобрительно кивает.
— Штепан явно лжет. Но вам бы следовало сразу же после убийства заглянуть на чердак.
Бигл щелкает каблуками.
— Господин судья, я не хотел рассыпать кукурузу. Но для верности я тотчас же забил дверь на чердак гвоздиками, так что туда никто не мог попасть. Сегодня утром я эти гвоздики вынул, а на двери прикрепил кусок нитки.
Председатель доволен.
— Отлично, отлично, я вижу, вы обо всем позаботились, господин… господин…
Бигл выпятил грудь.
— Младший полицейский Бигл!
Еще один милостивый кивок.
— Между нами говоря, господа, нет никаких сомнений в том, что Манья лжет. Однако, поскольку мы здесь, вам, наверное, небезынтересно будет заглянуть в избу?
Из-за стола встает рослый, плечистый, медлительный крестьянин. Семья обедает.
— Это Михаль Гордубал, брат покойного. Он временно хозяйствует тут…
Михаль Гордубал низко кланяется господам.
— Аксена, Гафия, живо подайте господам стулья.
— Не надо, хозяин, не надо. А почему вы не вставите новую раму, холодно ведь, сквозит из окна.
— А зачем новую? В суде рама-то, жалко покупать другую.
— Так, гм… Я вижу, вы заботитесь о Гафии. Она умный ребенок, берегите ее хорошенько, сиротку. Это ваша жена, не так ли?
— Верно, господин, верно. Деметрой звать, Ивана Вариводюка дочка, из Магурице.
— Вижу, вы ждете прибавления семейства.
— Ждем, ждем, коли пошлет господь, да святится имя его.
