— Обеднел ты, оттого у тебя и мысли переменились! Так и весь обедневший народ думать зачнет!
Челяк даже остановился на дороге, многозначительно выпуча оловянные глаза.
— Вот в чем сила, а не в том, что кобыла сива! — бормотал он, качая головой. Подхватил Елизара под руку и, придвинувшись ближе к уху собеседника, зашептал вполголоса: — А ты знаешь, какие книги теперь читают наши сектанты? не священные старого письма, а что бы думал? а?
— Ну?
— «Евангелие» Льва Толстого знаешь? «В чем моя вера?» читал? отпечатано это на гектографе. «О вреде курения табаку» не хотят читать: разрушительные книги Льва Николаича в народ пошли! Вот чем запахло в деревне! Что же дальше будет?
Они подошли к шатровому дому Челяка на углу церковной площади: в доме светился огонек. Поднялись на высокое крытое крыльцо с резными столбиками, и Челяк стукнул железным кольцом.
Юрловкой называлась одна из второстепенных, боковых улиц села, шедшая под прямым углом к главной улице. Это была окраина, выходившая к выгону, в степь, на большую дорогу. Коротенькая и бедная, Юрловка состояла всего из нескольких приземистых хижин, стоявших в один ряд, на «юру», на открытом со всех сторон бугре, где осенние буйные ветры и зимние вьюги свободно бушевали над ними.
* * *
Юрловка отведена была сельским обществом для «странних», большею частью ремесленников, осевших при богатом селе.
Странние не имели никакого крестьянского хозяйства, не держали ни коровы, ни лошади, ни даже мелкого скота: жалкие избенки стояли одиноко, и около них не было ни кола, ни двора. Там издавна селились овечьи пастухи, рыбаки, охотники, кузнецы ближайших кузниц, расположенных по берегу Вшивого озера, пересыхавшего летом. Жили в Юрловке портной-еврей — единственный на все село, полячка с дочерью — вдова отставного солдата, принимавшая у себя заезжих гостей, запойный сапожник, слесарь-жестяник и тому подобный ремесленный люд.
Наряду с ними поселился в собственной избушке и Елизар с семьей. Избушка эта выделялась своим новеньким, веселым видом, тесовой кровлей, двойными столярными рамами окон, а по внутреннему убранству — намеками на культуру при несомненной бедности. Елизар выполнял художественные работы по отделке новой церкви, потом перешел на постройку паровой мельницы Неулыбова. Работы для него оказалось много: зажиточное село нуждалось в таком мастере на все руки, каким был Елизар.
На содержание Лавра, ходившего в школу вместе с Вуколом, дед Матвей ежемесячно привозил пятерик муки. Ребята оба учились хорошо; племянник, поступивший раньше, шел классом старше дяди. По субботам они получали из школьной библиотеки книги для чтения, которые с интересом прочитывал и Елизар. Случилось так, что сельский сход, по мысли учителя, при поддержке Оферова и Челяка, ассигновал двести рублей на выписку «дельных» книг для школьной библиотеки, а учитель, которому было поручено составить список, посоветовавшись с Оферовым, выписал классиков, где рядом с Пушкиным, Гоголем и Толстым оказались Шекспир, Гомер в переводе Жуковского и другие, до этих пор не известные деревне писатели.
Это было первым заметным лучом света в селе Кандалы.
Из новых книг не только Вуколу и Лавру, но также и взрослым — Челяку и походившему на «студента из народа» Оферову, — по временам собиравшимся в избушке Елизара, наиболее нравился Гомер: осада Трои, отважные герои и «хитроумный» Одиссей всем пришлись по душе. Хотелось походить на них, говорить о них. От героев древности переходили к поискам их в современной жизни. Интересовались многочисленными античными богами, близкими к людским делам, тут же критиковали церковного бога, который только «береженого бережет» да сторону сильного принимает.
После встречи с протопопом Елизар никогда более не появлялся в церкви, давно охладев к религии; вся его семья не соблюдала постов, но это не вызывало осуждения в селе, наполовину сектантском. Елизар, Челяк, Оферов и Листратовы считались вольнодумцами, открыто порицавшими не только бога, но и губернатора.
Однажды в воскресенье после обедни совершенно неожиданно для кандалинцев протопоп вышел на амвон и прочел печатный листок, в котором говорилось о внезапном взрыве в царском Зимнем дворце и чудесном спасении царя от смерти. Тотчас по прочтении начался благодарственный молебен.
Известие вызвало недоумение: кому нужна смерть царя, о котором говорили, что он освободил крестьян от власти помещиков? «Не иначе как помещики», — думали кандалинцы; хотя они никогда не были крепостными, но многие из соседних деревень пережили это унизительное состояние и об ужасах того времени помнили. Страшное событие было понято как покушение помещиков воротить обратно крепостное право. Спокойствие кандалинцев было нарушено: возвращения отмененного крепостного права никто не желал. Меньше всего хотели его государственные крестьяне, — какими были в то время кандалинцы, — привыкшие не ломать шапок ни перед каким начальством, а помещиков никогда и не видывавшие.
Через некоторое время в мягкий мартовский день, в оттепель, когда пушистый снег медленно падал крупными хлопьями на изрытую обозами кандалинскую дорогу, к избушке Елизара заворотили небольшие легкие санки, запряженные вороным статным жеребчиком. Из саней вылезли дед Матвей и Настя в дубленых полушубках.
Настя была выдана замуж на Выселки всего в пяти верстах от Займища, но, уезжая из родительского дома на новую для нее жизнь, «вопила» в установленных старинным обычаем «невестиных причитаниях»:
Пропили мою головушку
Чужим людям на дальнюю сторонушку!
Лицо ее было теперь неузнаваемо увядшее и выражало заботу, сухоту и горе.
Дед вынул из саней мешок с мукой, внес в незапертые сени. Навстречу им выбежала Маша, и все они вошли в избу. Не успела закрыться дверь, как прошел туда же Амос Челяк, внимательно посмотрел на привязанную лошадь и сани, а в калитку вбежали школьники — Вукол и Лавр. Завидя знакомую лошадь, они стали ласкать ее, называя двумя именами: Лавр — Васькой, а Вукол — Гектором. Васька-Гектор, шутливо прижимая уши, делал вид, что хочет укусить ребят, но это нисколько их не пугало.
Пройдя через мастерскую Елизара, они появились на чистой половине и в смущении остановились, видя сидевших за столом гостей.
— Что поздно? — спросил Елизар, — неужто без обеда оставляли?
Вукол, помолчав, ответил хмуро:
— На молебен в церковь гоняли! — и, подойдя к столу, положил маленький печатный листок.
Лавр, глядя исподлобья, буркнул низким альтом:
— Царя убили!
Это известие поразило всех, как неожиданный удар.
Наступило общее тяжелое молчание. Все замерли в тех позах, в каких застала их тревожная весть. У каждого зашевелились грозные предчувствия. Всеобщая мысль, владевшая массами, была о помещиках, добивающихся возвращения крепостного рабства. Дед Матвей был глубоко убежден в этом. Старый великан с седой бородищей, в распахнутом полушубке сидел в такой позе, как будто подпирал широкой спиной свалившуюся на всех тяжесть. Глаза его наполнились слезами. Ужас стоял в страдальческих глазах Насти. Маша, поникнув и закинув за голову руки, припала лицом к стене. Казалось, что в эту минуту вся темная крестьянская масса содрогнулась не столько оттого, что считала убитого царя своим защитником, сколько от страха, что вернется крепостная неволя.
Елизар взял со стола печатный листок и начал читать вполголоса:
— «Злонамеренные лица, желающие ловить рыбу в мутной воде…» — и замолк.
— Неясно! — вздохнул он, просмотрев листок, — что значит злонамеренные, когда о намерениях-то их ничего и не сказано? чего они хотят? да и кто убил? Неужели помещики?
Челяк сидел в углу, глубокомысленно захватив в горсть каштановую бороду, выпучив оловянные глаза.
— Только что заезжал ко мне Листратов Кирилл: в Питерском университете студентов распустили по домам, едет и он — в Займище. Спрашиваю: что, мол, за люди такое дело отмочили? А он говорит: «Убили царя социалисты! И поделом! собаке собачья смерть!» Ну, подивился я! Социалисты? Да ведь это же все молодежь, студенты, встречался я с ними, не знают они народа! Думают, что если убить царя, то сейчас же и революция будет!
— А не помещики все-таки тут свою линию гнут? — прервал Челяк, — попущение студентам делают? «Убивайте, мол, со своей целью, а на самом деле для нас стараетесь! Мы ведь после на вас же народ натравим! Двух зайцев убьем!»
Челяк помолчал и развел руками:
— И в самом деле — чудно как-то: то взрыв в самом дворце сделали, то, наконец, середь бела дня убили, неужто охрана ничего не знала? Придворные-то власти не нарочно ли допустили? Ась? Народ — он чутьем чует, что «студенты»-то тут вслепую идут, сами не знают, на чью мельницу воду льют!
