— Кокетничали с молодым Скейлзом! — уточнил мистер Кричлоу с сатанинской свирепостью. — Вы убили вашего отца, вот и все!
Он, должно быть, стоял в дверях своей аптеки и заметил появление странствующего приказчика. А мистеру Кричлоу было свойственно, еще не ведая существа дела, заранее приходить к мрачнейшим умозаключениям и оказываться в конце концов правым. Для Софьи мистер Кричлоу всегда был олицетворением злобности и злорадства, а теперь эти его черты превратились в ее глазах в нечто отвратительное. Гордость придала ей новые силы, и она приблизилась к кровати.
— Он умер? — тихо спросила она. (А внутри некий голос шептал: «Значит, его зовут Скейлз».)
— Я же сказал вам!
— Ведро на лестнице!
Это негромкое замечание донеслось из коридора. Миссис Бейнс, устав от толпы, вернулась домой одна, Констанцию она оставила на попечении мистера Пови. Войдя в дом через лавку и мастерскую, она прежде всего заметила ведро — доказательство теории о неисправимой неряшливости Мэгги.
— На слона ходили смотреть, не так ли? — произнес мистер Кричлоу с свирепым сарказмом, услышав голос миссис Бейнс.
Софья подскочила к двери, как бы пытаясь помешать миссис Бейнс войти в комнату. Но миссис Бейнс уже открывала дверь.
— Ну, детка… — начала было она веселым тоном.
Мистер Кричлоу встретил ее лицом к лицу. К жене он испытывал не больше жалости, чем к дочери. Он был вне себя от гнева потому, что его бесценному достоянию был нанесен непоправимый ущерб из-за минутной небрежности глупой девчонки. Да, Джон Бейнс был его достоянием, его любимой игрушкой! Он был убежден, что только благодаря ему Джон Бейнс сохранял жизнь в течение четырнадцати лет, что только он один полностью понимал положение страдальца и сочувствовал его мукам, что никто, кроме него, не был способен проявлять благоразумие у постели больного. Он привык считать Джона Бейнса неким плодом трудов своих. И вот, что они все вместе — с их тупостью, беззаботностью и слонами — сделали с Джоном Бейнсом. Он всегда знал, что этим дело кончится, так и случилось.
— Она допустила, чтобы он упал с кровати, и теперь вы — вдова, сударыня! — объявил он с почти нескрываемой злобой. Его угловатое лицо и темные глаза выражали смертельную ненависть ко всем женщинам из рода Бейнсов.
— Мама! — воскликнула Софья. — Я только спустилась в лавку, чтобы… чтобы…
В исступленном отчаянии она схватила мать за руку.
— Дитя мое! — удивительным образом оценив положение, проговорила миссис Бейнс со спокойным доброжелательством в голосе и движением рук, которое навсегда осталось в глубине мятежного сердца Софьи как нечто возвышенное, — не держи меня. — С несказанной мягкостью она освободилась от стиснувших ее рук дочери. — Вы послали за доктором? — спросила она мистера Кричлоу.
Судьба, ожидающая ее мужа, не была тайной для миссис Бейнс. Их всех не раз предупреждали, как опасно оставлять без присмотра паралитика, жизнь которого зависит от положения его тела, а поэтому излишняя подвижность неминуемо грозит ему гибелью. Все пять тысяч ночей она неизменно просыпалась, как только он шевельнется, и передвигала его на постели при мерцающем свете масляной лампы. А Софья, несчастное создание, просто оставила его одного. Вот и все.
Мистер Кричлоу и вдова, растерянно ожидая врача, всматривались в многострадального покойника, у которого ярче всего выделялась седая борода. Они не сознавали, что перед ними — исчезнувшая эпоха. Джон Бейнс принадлежал прошлому — тому веку, когда люди действительно пеклись о своих душах, когда витии могли словом возбудить в толпе ярость или сочувствие, когда люди еще не научились спешить, когда Демос еще только ворочался во сне, когда единственная красота жизни заключалась в ее неколебимости и неторопливом достоинстве, когда преисподняя была в самом деле бездонной, а в Библии с золотыми застежками и вправду таилась причина величия Англии. На этой кровати красного дерева возлежала Англия середины викторианской эпохи. Вместе с Джоном Бейнсом исчезли и идеалы. Именно так умирают идеалы — не в подобающей случаю пышности, а в несчастии, унижении, с запрокинутой головой.
Ну а смущенные мистер Пови и Констанция поглядели на мертвого слона и вернулись домой; на углу Кинг-стрит Констанция звонко воскликнула:
— Странно! Кто это вышел из дому и оставил черный ход открытым?
Дело было просто в том, что, наконец, пришел доктор, и Мэгги, провожая его наверх с благоговейной поспешностью, забыла притворить дверь.
И они с несколько виноватым видом воспользовались черным ходом, чтобы их не увидели из лавки. Они страшились, что в нижней гостиной вызовут полунасмешливое, полуосуждающее любопытство, ибо разве они не совершили рискованный поступок? Поэтому они не торопились.
Настоящий же убийца обедал в это время в торговом зале у «Тигра», напротив Ратуши.
В знак смерти в доме на окнах лавки было поднято несколько ставней, и новость мгновенно облетела торговые заведения всего города. Многие в один голос отметили совпадение между смертью мистера Бейнса и выставкой траурного убранства в его лавке. Это совпадение воспринималось как весьма зловещее, и, видимо, существовало мнение, что ради душевного спокойствия не следует слишком глубоко вникать в подобные материи. С того момента, как, по обычаю, на окнах были подняты ставни, Берсли обратил внимание на Джона Бейнса, и с каждым часом это внимание безостановочно росло. Праздник продолжался своим чередом, если не считать, что по настоянию мистера Кричлоу и других жителей города начальник полиции нагрянул на Площадь св. Луки и запретил деятельность оркестра Вумбелла. Вумбелл и начальник полиции разошлись во мнении по поводу справедливости приказа, но все благонамеренные граждане восхваляли начальника полиции, а он сам считал, что пристойным соблюдением приличий споспешествовал упрочению репутации города. Не без трепета перед сверхъестественным было также отмечено, что этой ночью львы и тигры уподобились ягнятам, притом что предыдущей ночью их рев не давал спать всем жителям Площади.
Начальник полиции не был единственным лицом, кого мистер Кричлоу привлек к делу служения славе своего друга. Мистер Кричлоу тратил целые часы, чтобы пробудить у именитых граждан должное отношение к былому величию Джона Бейнса. Он был полон решимости предать свою драгоценную игрушку погребению с подобающей пышностью и делал все для достижения этой цели. Он съездил в Хенбридж на по-прежнему замечательной конке, повидался там с издателем «Стаффордшир сигнал» (тогда это был еженедельник ценой в два пенни, футбольного приложения к нему и в помине не было), и в день похорон «Сигнал» вышел с длинной и велеречивой биографией Джона Бейнса. Эта биография несомненно напомнила согражданам его заслуги: бывший бейлиф, бывший председатель кладбищенского совета и окружной Ассоциации по распространению полезных знаний, а также основоположник местного Акта о заставах, переговоров о новой Ратуше и обсуждения коринфского фасада Уэслианской церкви; в биографии рассказывалось о его смелой речи с галереи бойни во время волнений 1848 года, не забыли также восславить его стойкую приверженность мудрым старым английским принципам торговли и неприятие современных методов. Даже в шестидесятые годы модерн поднимал свою бесстыдную голову. Панегирик завершался восхвалением его мужества во время страшного недуга, коему божественное Провидение сочло нужным подвергнуть покойного; в самом конце «Сигнал» выразил полную уверенность, что родной город воздвигнет в его честь кенотаф. Мистер Кричлоу, не ведавший слова «кенотаф», обратился к словарю Вустера и, обнаружив, что «кенотаф» означает «могильный памятник, воздвигнутый не на месте погребения», был весьма доволен как стилем биографии, так и идеей кенотафа и решил, что она должна быть претворена в жизнь.
Дом и лавка стали средоточием приготовлений к похоронам. Все там переменилось. Мистер Пови три ночи спал на кушетке в нижней гостиной, любезно предоставив миссис Бейнс свою комнату. Траурная церемония приобрела характер навязчивой идеи, ибо предстояло свершить множество дел с достойной пышностью и в строгом соответствии с прецедентами. Предстояло обеспечить достойный семейный траур, траурную трапезу, выбор текста для карточек, посылаемых в память о покойном родственникам и знакомым после похорон, составление надписи на медной пластине, прикрепляемой к гробу, юридические процедуры, письма родным, отбор гостей, а также решить вопросы, связанные с похоронным звоном колоколов, катафалком, перьями, количеством лошадей и рытьем могилы. Ни у кого не оставалось времени предаваться скорби, кроме тети Марии, которая помогла обрядить покойника, а потом села и часами непрерывно плакала по поводу того, что отсутствовала в роковое утро. «Если бы я так не увлеклась чисткой подсвечников, — повторяла она в слезах, — он был бы жив и здоров». Тетю Марию не познакомили с точными обстоятельствами смерти, и о том, что мистер Бейнс умер от недосмотра, ясного представления у нее не было, но, подобно мистеру Кричлоу, она полагала, что во всем мире был лишь один человек, по-настоящему способный ухаживать за мистером Бейнсом. Помимо семьи, мистера Кричлоу и доктора Гарропа, никто не знал, как страдалец завершил свой жизненный путь. Доктор Гарроп, когда его прямо спросили, потребуется ли осмотр трупа, ненадолго задумался, а потом ответил: «Нет» и добавил: «Меньше болтовни, больше толку — запомните мои слова!» Они запомнили. Он был воплощением здравого смысла.
