— Спокойной ночи, — отвечал советник и тихо засмеялся в подушку.
Через несколько минут оба старых господина уже мирно похрапывали.
IX
Густав Оскар Карл Юхан Торпандер, молодой подмастерье из типографии, изнывал от тихой любви. Все деньги, которые ему удавалось отложить, тратились им либо на украшение собственной особы, либо на угощение брата той, которую он любил. Ей же лично еще ни разу не осмелился он сделать какой-нибудь подарок.
Этот окольный путь к предмету своей любви был не особенно приятен шведу, а попойки в доме старого Андерса, на которых он вынужден был присутствовать, чтобы хоть мельком увидеть Марианну, казались ему отвратительными.
Вначале Марианна была очень огорчена обожанием Торпандера. Она с юных лет привыкла давать отпор мужчинам, потому что была очень красива. Но после случившегося с нею несчастья все почтительные восторги, которыми прежде докучали ей, стали просто нахальным приставанием. Ее отвращение принималось либо с недоверчивой улыбкой, либо с грубыми шуточками и намеками.
Было что-то неописуемо тяжелое для нее в том, что мужчины не хотели больше верить ее искренности, когда она отвергала их домогательства, и она стала испытывать страх перед каждым, кто пытался к ней приблизиться.
Но, увидев, что Торпандер продолжал держаться вежливо до почтительности, она постепенно привыкла к нему и даже испытывала что-то вроде сочувствия. Но к Тому Робсону у нее было непреодолимое отвращение.
Правда, она видела Тома с самой плохой стороны, когда он бывал пьян. Между тем днем мистер Робсон вполне походил на джентльмена: он носил синие костюмы, цветные рубашки, а в жаркую погоду — американские парусиновые ботинки.
Младший консул с большим удовольствием обходил по утрам верфь вместе с мистером Робсоном. Работа шла успешно, и уже было ясно, что корабль будет и красив и отлично построен. Консул Гарман так же, как и все, знал слабости Тома Робсона. Но если только он был достаточно усерден на работе, Том имел право использовать свободное время, как ему заблагорассудится. Старый, унаследованный от предков принцип фирмы, был таков: чем меньше вмешиваться в работу «людей», тем лучше они работают и тем меньше бесполезной болтовни.
— Я думаю, к весне он будет готов? — сказал однажды в начале июля младший консул.
— Если зима не будет слишком сырая! — отвечал Том.
— Я хотел бы спустить его этак к пятнадцатому мая! — сказал консул вполголоса. — Но вы никому не называйте этой даты. Понимаете, мистер Робсон?
— All right, sir![24] — отвечал Том.
Даже своему другу Габриелю Том не выдал этой тайны, обещая только, что это будет весной, и Габриель был вполне удовлетворен. Но зато он сгорал желанием узнать, какое имя будет дано кораблю. Том клялся, что не знает, а Мортен отвечал: «Это не касается школьников!» Из этого Габриель делал вывод, что ни один из них ничего точно не знает, — во всяком случае Мортен уж бесспорно ничего не знал!
Все лето дела Габриеля в школе шли неважно: от него требовали, чтобы он сидел над книгами, а там внизу, на верфи, весь день кипела работа, слышались крики и стук молотков. Его школьный журнал имел печальный вид, и каждый месяц, являясь показывать журнал отцу, юноша готовил маленькую речь, смысл которой сводился к просьбе разрешить ему не учиться, а работать в конторе или плавать на кораблях. Но каждый раз, когда он стоял перед отцом и видел его светлые холодные глаза, все, что он хотел сказать, бесследно улетучивалось из его памяти, и Габриель выглядел таким глупым и смущенным, что консул только покачивал головой ему вслед: «Удивительное дело! Когда же этот мальчик станет взрослым?»
В первое время после приезда Мадлен в Сансгор для Габриеля было большим утешением доверять ей свои мысли. Но теперь Мадлен стала слишком умной для него. Она уже больше не пугалась, когда он угрожал, что сбежит на каком-нибудь корабле или подсыплет крысиного яду в грог адъюнкту Олбому. В конце концов Габриель стал ревновать ее к кандидату Дэлфину.
Уполномоченный открыто уделял Мадлен много внимания и времени. Фру Фанни давно это заметила, и чем больше ее светлые блестящие глаза наблюдали, что происходит вокруг, тем яснее она понимала, что ей приходится играть очень неприятную роль «ширмы».
Она знала, что Дэлфин занимает уже значительное положение в обществе. Он не был так «молод и зелен», как его предшественники. Ей приятно было видеть его.
Но когда молодой человек с первого визита стал восторгаться ею, она с досадой подумала: «Фу ты! Он такой же, как и все!»
Теперь, напротив, она стала уделять ему больше внимания. Быть может, не стоило все-таки совсем упускать его из рук. Красивая женщина усмехнулась, глядя в зеркало. Это же просто смешно: иметь такую внешность и играть роль ширмы!
Фру Фанни устроила так, чтобы Мадлен брала уроки музыки в городе, и кандидат Дэлфин немедленно узнал часы занятий Мадлен. Он почти постоянно попадался ей навстречу, и они обычно гуляли немного по улицам или по парку. Эти маленькие встречи забавляли Мадлен. Она весело и откровенно болтала с ним.
— Послушайте, господин кандидат Дэлфин, — сказала она ему однажды. — Почему вы бываете таким злым и придирчивым в обществе, а вот теперь, когда мы одни, вы много приятнее?
— Потому что когда я говорю с вами одной, фрекен Мадлен, я как-то раскрываюсь, становлюсь самим собою, а когда в разговоре участвуют многие, я невольно ухожу в себя.
— Вы уходите в себя? — переспросила она и засмеялась.
— Да, я хочу сказать — мне неприятно, чтобы каждый проходящий заглядывал в мое «я», и я предпочитаю опускать гардины.
— Ну да! Теперь я понимаю, — отвечала она серьезно. Едва ли Мадлен заметила, что этой фразой он подчеркивал свое особое отношение к ней; нет, Мадлен только подумала, что и сама она прячет очень многое за спущенными гардинами.
В одной из маленьких улиц около гавани навстречу им попалась группа рыбаков, с удочками, непромокаемыми плащами и корзинами с рыбой. Они, видимо, были ночью в море.
— Фу! — сказал Дэлфин, когда они прошли. — Не могу переносить запаха рыбы! А впрочем, это полезно для здоровья. Вы, фрекен Гарман, вероятно привыкли к этим «odeurs»[25] с детства там у себя, в Братволле?
— О да! — отвечала Мадлен и немного смутилась.
Дэлфин сказал весело:
— Я могу искренне утверждать, что я человек из народа с ног до головы, но вынужден признать, что когда мой возлюбленный народ подходит чересчур близко к моему носу, мои симпатии к народу остывают. Есть что-то в этой смеси рыбы, табаку, дегтя и мокрой шерстяной одежды, чего я не могу преодолеть.
Мадлен поняла, к кому это относилось. Он говорил о людях, среди которых она жила, и косвенно о том, кто был ей так близок. О! Как хорошо она сделала, что никому ни в чем не призналась!
Когда они проходили по площади, Дэлфин показал вверх, на дорогу в Сансгор.
— Смотрите-ка! И в самом деле, директор школы Йонсен идет в Сансгор и сегодня! Вы знаете, фрекен, что он помешался?
— Нет, об этом я ничего не слыхала!
— Как же, он помешался! — уверял ее Дэлфин. — Но пока еще не вполне установлено, от чего: от любви или от религиозных размышлений. В пользу первого предположения, то есть в пользу любви, говорит то обстоятельство, что он почти каждый день бегает в Сансгор и в уединении беседует с фрекен Ракел. В пользу второго предположения, то есть в пользу религиозных причин, говорит то, что он собирается произнести громовую проповедь в одно из ближайших воскресений. Вы, вероятно, пойдете послушать его?
— Не знаю, право, если другие пойдут в церковь, тогда…
— О нет! Обещайте мне, что вы пойдете в это воскресенье! — попросил он, выразительно взглянув на нее.
Она не успела ответить: они были уже у двери, и Мадлен заметила Фанни за гардиной в комнате наверху.
Тем временем директор школы Йонсен продолжал свой путь. Он действительно направлялся в Сансгор. Однако Дэлфин преувеличивал, говоря, что он бывает там каждый день. С того воскресенья, когда у камина шел столь горячий спор, он еще не был в Сансгоре, но все эти дни думал только о своем последнем разговоре с фрекен Ракел в саду.
Эрик Йонсен происходил, как сам он часто рассказывал, из более чем скромной семьи. В доме консула Гармана он в первый раз увидел вблизи ту роскошь, которую с давних пор научился презирать. Йонсен сразу решил не позволить одурачить себя никому и ничему и потому во время первого визита в этот дом старался держать себя сурово и надменно.
Но он был поражен размеренным и простым, хотя и комфортабельным укладом жизни этого дома, а узнав Гарманов поближе, поколебался в своем предвзятом мнении о богачах. Богатство представлялось Йонсену чем-то шумным — чем-то вроде шампанского и застольных речей. Но спокойные и мирные люди, тихие и корректные во всем домашнем быту, и прежде всего фрекен Ракел, совершенно опрокинули его прежние представления.
