— Я не раз предлагал вам, сэр, что займусь делами, но вы всегда смотрели косо на мои предложения, как будто я хочу занять ваше место.
— Ничего я не знаю о твоих предложениях и о том, как я на них смотрел, — сказал сквайр, чья память сохраняла лишь сильные впечатления, но не подобные мелочи. — Знаю только, что когда ты одно время подумывал о женитьбе, я не препятствовал твоим намерениям, как делают иные отцы. Мне было все равно, женился бы ты на дочери Лемметера или на другой девушке. Если бы я противился твоему выбору, ты продолжал бы ухаживать за ней и сейчас, а именно потому, что я тебе не противоречил, ты передумал. Растяпа! Ты пошел в свою бедную мать. У нее никогда не было собственной воли, но женщине она и не нужна, если ее муж — толковый человек. А твоей жене понадобится воля, ибо ты сам не знаешь, чего хочешь, и тебя хватает лишь на то, чтобы идти обеими ногами в одну сторону. Надеюсь, прямого отказа от девушки ты еще не получил?
— Нет, — смущенно ответил Годфри, которого от этих слов бросило в жар, — но не думаю, чтобы она пошла за меня.
— Не думаешь! Значит, у тебя не хватает смелости спросить ее? Скажи сперва — ты-то сам все еще хочешь жениться на ней?
— Я бы не желал себе другой жены, — уклончиво ответил Годфри.
— Ну, тогда давай я сделаю ей предложение за тебя, коль у тебя не хватает духа сделать это самому! Полагаю, Лемметер не будет против того, чтобы его дочь вошла в мою семью. Что же касается самой красавицы, то, я слышал, она отказала своему двоюродному брату, а больше не видно никого, кто мог бы стать на твоем пути.
— Я хотел бы немного повременить с этим, сэр, — сказал встревоженный Годфри. — Мне кажется, она чуть-чуть обижена на меня, и, потом, мне бы хотелось поговорить с ней самому. Такие дела мужчина должен делать сам.
— Ну что ж, поговори и кончай с этим. Пора уже остепениться. Человек обязан это сделать, когда подумывает о женитьбе.
— Не знаю, сэр, как мне думать о женитьбе сейчас. Вы, наверно, не пожелаете поселить меня на одной из ферм, а девушка, боюсь, не согласится жить в одном доме с моими братьями. Она привыкла совсем к другой жизни.
— Не согласится жить в нашем доме? Чепуха! Спроси-ка ее! — сказал сквайр с коротким презрительным смехом.
— Я предпочитаю повременить с этим, сэр, — повторил Годфри. — Надеюсь, что и вы не будете предпринимать попыток ускорить это дело.
— Я сам знаю, что мне делать, — заявил сквайр, — и ты должен помнить, что я здесь хозяин. А иначе можешь убираться на все четыре стороны и искать себе новый дом. Иди и скажи Уинтропу, чтобы не ездил к Коксу, пусть ждет меня. И вели оседлать мне лошадь. Подожди: возьми лошадь Данси, продай ее и отдай мне деньги, слышишь? Больше он не будет держать лошадей за мой счет. И если знаешь, где он прячется, — не сомневаюсь, что знаешь! — можешь ему передать, чтобы он не трудился возвращаться домой. Пусть поищет место конюха и содержит себя как знает. Больше я не позволю ему сидеть у меня на шее!
— Я не знаю, где он, а если бы и знал, неприлично мне передавать ему, чтобы он не возвращался домой, — сказал Годфри, направляясь к двери.
— Ну тебя к черту! Чем тут стоять и препираться со мной, иди и прикажи подать мне лошадь, — сказал сквайр, закуривая трубку.
Годфри вышел из комнаты, сам не зная, радоваться ли ему, что разговор не внес никаких перемен в его положение, или тревожиться, после того как своим увиливанием и ложью он еще больше себя запутал. Теперь его пугала мысль, что отец в послеобеденной беседе с мистером Лемметером может сказать лишнее, и тогда он будет поставлен перед необходимостью решительно отказаться от Нэнси, как раз тогда, когда она станет как будто досягаемой для него. И Годфри поспешил укрыться в своем обычном убежище — начал уповать на какой-то непредвиденный поворот в своей судьбе, на счастливый случай, который избавит его от затруднений, а может быть, даже оправдает его неискренность, доказав его благоразумие.
Подобная надежда на то, что фортуна повернется к нему лицом, едва ли дает нам основание считать Годфри в этом отношении старомодным. Счастливый случай — бог тех людей, которые всячески изворачиваются, вместо того чтобы подчиняться признаваемому ими закону. Дайте даже современному утонченному человеку очутиться в положении, которого он вынужден будет стыдиться, и его разум начнет изыскивать всевозможные лазейки для избавления от несомненных последствий этого положения. Дайте ему жить не по доходам или уклоняться от упорной честной работы, которая приносит жалованье, и он тотчас же начнет мечтать о каком-то благодетеле, о каком-то простаке, которого можно использовать в своих интересах, о расположении некоего человека, который еще не появился. Дайте ему пренебречь своими обязанностями по службе, и он непременно начнет воображать, что не выполненное им дело, может быть, и не окажется столь важным. Дайте ему обмануть доверие друга, и он будет поклоняться тому же коварному идолу Случаю, который позволит ему надеяться, что друг никогда об этом не узнает. Дайте ему отказаться от скромного ремесла ради блеска профессии, для которой он от природы не приспособлен, и его религией неизбежно станет почитание все того же благословенного Случая, могущественного созидателя успеха. Зло, заключенное в этой вере в случай, не что иное, как обычная закономерность, в силу которой из семени рождается колос с таким же семенем.
Судья Мэлем считался в Тарли и Рейвлоу человеком большого ума, так как он и при отсутствии свидетельских показаний мог делать гораздо более смелые выводы, чем его соседи, не состоявшие на службе у правосудия. Подобный человек не упустит такую улику, как трутница, и действительно немедленно было начато дознание с целью розыска бродячего торговца, не известного по имени, с курчавыми черными волосами, цветом лица похожего на иностранца, который имел при себе лоток с ножевыми и ювелирными изделиями и носил в ушах большие серьги. Но то ли розыски подвигались слишком медленно, чтобы догнать торговца, то ли описание подходило к очень многим и неизвестно было, кого из них выбрать, — недели шли, не принося никаких результатов по делу о краже, кроме постепенного ослабления того интереса, который она возбудила в Рейвлоу. На отсутствие Данстена Кесса никто не обращал внимания: он как-то раз уже поссорился с отцом и ушел из дому неизвестно куда; лишь через полтора месяца он возвратился под родительский кров и возобновил свои проделки. Его родные не сомневались, что и на сей раз дело кончится тем же, однако теперь сквайр был полон решимости выгнать сына из дому, и поэтому никто из семьи не упоминал о нем. Когда же дядюшка Кимбл и мистер Осгуд заметили исчезновение Данстена, истории о том, как он погубил Уайлдфайра и чем-то разгневал отца, было вполне достаточно, чтобы удовлетворить их любопытство. Никому и в голову не приходило связать факт исчезновения Данси с покражей, случившейся в тот день. Даже Годфри, который лучше других знал, на что способен его брат, не подумал об этом. Он не помнил, чтобы между ним и Данстеном был какой-нибудь разговор о ткаче, разве что двенадцать лет назад, когда они, мальчишками, потешались над ним. И, кроме того, воображение Годфри всегда создавало алиби для Данстена, которого он мысленно видел в одном из излюбленных им притонов, куда его братец отправился, бросив Уайлдфайра: живет, наверно, за счет случайных знакомых и помышляет, вернувшись домой, снова приняться за прежнее развлечение — изводить старшего брата. Даже если бы кто-нибудь из рейвлоуских умов и связал оба происшествия одно с другим, сомнительно, чтобы подобное сопоставление, столь оскорбительное для почтенной семьи, владеющей фамильным склепом и старинными кубками, не было тотчас отвергнуто, как общественно недопустимое. Впрочем, рождественские пудинги, просоленная свинина и изобилие спиртных напитков, направляющие деятельность мозга в каналы ночных кошмаров, — великое средство против опасности внезапного пробуждения мысли.
Когда в «Радуге» или ином месте в хорошей компании поднимался разговор о краже, мнение собеседников продолжало колебаться между рациональным толкованием, основанным на наличии трутницы, и теорией непроницаемой тайны и тщетности всякого расследования. Сторонники первой точки зрения считали сторонников второй точки зрения тупыми и легковерными людьми, которые, имея сами бельмо на глазу, считают, что все остальные страдают такой же слепотой; а приверженцы необъяснимого недвусмысленно намекали, что их противники — просто петухи, склонные кукарекать раньше, чем найдут зерно, плоскодонные посудины, умники, чья проницательность приводит их к утверждению, что за дверью амбара ничего нет, так как им ничего не видно сквозь нее. Итак, хотя этот спор и не помог установлению истины относительно кражи, все же он способствовал выяснению некоторых мнений второстепенной важности.
