Все шло замечательно, даже учитель повеселел и тоже принялся спрашивать свое, доброе: «Нуте — с?!»
И тут взбесился Тюкин и все испортил.
— Мно — го — полье… Ха! Тьфу! — плюнул он. — У меня полоски нету, а ты семь полей… Отмеряй поболе от барского поля, я и заведу многополье… Не могешь? Чего ж ты могешь? Турнепс присоветовать?.. Так ведь его тоже растят, обихаживают на земле, руками. А ты, мытарь, как я погляжу, который год свой турнепс сеешь языком!
Глава XI
У ШУРКИ КРУЖИТСЯ ГОЛОВА
— Тут уговаривать нечего, кто же не понимает своей пользы? — проворчал батя, когда мамка, воротясь, рассказала ему про агронома, а Шурка, не утерпев, добавил про картинки и как Ося Бешеный не постеснялся, высмеял Турнепса при всем народе. Мамка говорила, что со стыда не знала куда глаза девать, поскорей убежала.
— Это ему надобно совеститься, агроному, — фыркнул в усы отец. Жалованье поди большущее от земства получает, не наше способие по инвалидности, ученый — переученый, а говорит глупости, заладил, как попугай, обучили, чему — и сам не знает, должно, не понимает… Бывал я на выставке сельскохозяйственной в Питере, в Новой деревне, — добавил он, раздражаясь, толкая беспрестанно гончарный круг и выделывая, не глядя, худыми грязными руками чудеса из глины. — И турнепс этот самый пробовал, раздавали по кусочку желающим. Репа есть репа, не яблоко, хоть она белая и растет редькой, разница не велика. Ну, верно, крупнее, слаще… И картинки разные видел там. Как же, стены увешаны, ровно в церкви иконами, молись на них! Поглядеть — все просто очень, разевай рот — ватрушки, пироги тебе повалятся с неба… Мы с Павлом Ермаком из Глебова, помню, воскресенье целое шатались на выставке. Ноги отнялись, вот до чего уходились с интереса. Глаза разбежались на машины. Сеялку, жнейку, плуг пароконный осматривали, косилку я вот этими своими руками трогал, ловка — а, собака… Ну и что? За гроши все хороши. Ка — пи — тал треба! Говорят: складывайтесь, заводите сообща… Спасибо! Деньги твои огребут, как в кредитке, пропьют, разворуют, колеса ломаного, завалящего не понюхаешь, не то что железных машин… Да и то сказать, разве в них все дело? Паши хоть пароконным, сохой, ковыряй заступом: сколько у тебя земли, — столько и хлеба.
Как Осип Тюкин, отец начал сердито кричать, словно был не дома — в библиотеке, на лекции:
— Что ты мне про турнепс хвастаешь?! Нам ли скотину репой твоей сахарной ублажать, пареной, жареной, когда самим почесть жрать нечего? Корову‑то я, случись грех с сеном, прокормлю соломой. Крышу на сарае раскрою, только и всего, знако — омо, авось скотина не подохнет, не успеет, на веревках продержу до весны. Под брюхо вожжи, за переклад концы захлестну, и стой, не падай!.. А сам жевать солому не будешь, как ее мелко ни руби топором, ни заваривай с мякиной в ушате… Правильно Осип просмеял, так ему и надо, Турнепсу. Можно было и не ходить, не терять время попусту. Дел, что ли, у тебя в избе нет?
— Да ведь сам послал! — напомнила мать.
Отец помолчал и с еще большим раздражением, почти со злобой продолжал:
— Ты мне землю дай, лошадь, я и перейду на многополье, тебя спрашивать не стану, хоть ты и агроном. Семь, восемь полей, пожалуйста! Эк удивил! Да я и на теперешнем четырехполье горы всего наворочаю, было бы куда кидать семена. Наплевать, что она в перелоги запущена, земля, заросла сорняками. Отдай ее мне, я уж с ней спра — авлюсь, чертополох, осот руками весь повыдергаю, на ладошке переберу землю‑то по крупинке, по макову зернышку… сделаю, как пух! Будет земля — будет и многополье… Да вот вопрос: где ее взять, землю?
— В барском поле, — подсказал торопливо Шурка.
Мать рассмеялась, усмехнулся слабо отец.
— Ишь ты, наслушался мужиков! Кто тебе ее отвалит, землю, в барском поле? За какие шиши?
— Солдаты велят: самим надо брать, даром. А что? — не унимался Шурка, захлебываясь словами. — Поле ого какое, до самой реки! Всем хватит и остане…
— Ты, брат, я погляжу, в чужой карман невзначай полез, — строго оборвал отец, и мать, желавшая что‑то сказать, поджала губы. — Я за всю свою жизнь пылины не тронул чужого добра. И тебе не советую. Мал, не твоего ума занятие, но скажу к слову: ворованным не проживешь, скорее помрешь… И чему вас там, в школе, учат, интересно? Кажись, учитель попался толковый, сурьезный, был вчера у нас… посидели, поговорили.
Шурка встрепенулся. Барское поле, как оно было ни велико, выскочило тотчас из головы, он этого даже не заметил.
— Григорий Евгеньич? У на — ас?! Без меня — я–я?!!
— А ты шляйся, трись возле мужиков побольше, проворонишь царство небесное, — сказал отец.
Незадача, какая незадача! Вот так был у них зимой Тюкин, и Шурка до сих пор не знает, о чем он говорил с отцом, притворялся бешеным или нет. Теперь, оказывается, заходил в избу сам Григорий Евгеньевич, а Шурке опять ничего не известно.
Мать, принимаясь управляться по хозяйству, перекрестилась.
— Правильный человек, Санька, твой учитель, дай ему господь здоровья… Уж такой ласковый, обходительный, стеснительный! Вот они какие, образованные‑то, благородные люди, не мы, грешные, валенки серые… Велел учить тебя опосля школы в уезде.
— В высшем начальном училище?
— В нем самом. И будем учить! — отозвался отец, и что‑то новое, торжественно — гордое и вместе с тем, как всегда, упрямое, не допускающее возражений и сейчас самое для Шурки приятное зазвучало в батином голосе, и у Шурки сдавило горло. — Подохну, выведу тебя в люди!.. Не старое время, врешь!
Отец оторвался на минутку от работы, задумался. На болезненно — бледном, усталом лице его, по обыкновению, проступила озабоченность.
Серый, заляпанный глиной, надоевший, признаться, немножко Шурке сосновый круг, замирая, поворачивался медленно, сам собой. И готовый ведерник, голубоватый от света и влажной тряпки, проехавшейся по нему напоследок, крутобокий, аккуратный, как бы выточенный из драгоценного, похожего на старое матовое серебро, как отцовы часы и портсигар, металла, который в книжках зовется платиной и которого Шурка не видывал, но отлично представляет себе, этот обычный и всегда новый, невесть как сотворенный горшок красовался на кухне. Он только что родился, смотреть на него было весело, не надоедало. И отец, и Шурка, и мать, задержавшись у порога с пустыми ведрами, не сводили, по привычке, глаз с ведерника. Шурка позавидовал: почему не он сотворил это чудо? Поразительно и непонятно: он еще не научился делать горшки, хотя садился сто раз за гончарный круг и много извел глины. Бате показать как следует, научить недосуг, обещал, да все сам старается, чтобы побольше наготовить посуды на продажу.
— Думаю, вот еще один утешитель явился. Чего ему надобно от меня, учителю? — тихо, будто про себя, проговорил отец, хмурясь и бледно улыбаясь, светясь, как ведерник.
Та постоянная озабоченность и недоверие, что не сходили у него с лица, теперь словно бы уступили место надежде, чему‑то доброму, хорошему, что было у него на уме. Ему, отцу, как бы приоткрылось то, главное, чем жила деревня, и он сам стал немного этим жить. Пускай он еще против, чтобы мужики отбирали барскую землю, но он уже в чем‑то с ними согласен, коли сердится на Турнепса, что‑то и одобряет, того же Григория Евгеньевича, одобряет новые порядки, которые позволят Шурке учиться дальше. Он, батя, обещает вывести его в люди, — это что‑нибудь да значит. Очень многое значит! Никогда прежде отец не говорил такого.
У Шурки закружилась, как гончарный круг, голова, он тоже и бледнел и вспыхивал, слушая отца.
— Ошибся… Ну, скажи, как ошибся, до радости! Он все понимает, твой учитель. Молчит, а я вижу: обо всем догадывается. Горшки ему мои больно понравились, пришлись по душе. Ка — ак он на корчагу вскинулся, увидав, батюшки мои! Дышать перестал, на глазах слезы… Вот как понимает чужую работу! Должно, сам в своем деле мастер хоть куда… Табачку моего отведал, меня угостил папироской. Покурили, потолковали. Весьма даже складно, душа в душу поговорили… Ты, Шурок, отнеси ему, учителю, парочку — другую горшков разных в подарок.
— И молочка! — оживилась мать. — Голодно им с учительшей. Я творожку пошлю, накоплю, сметанки, вчера наснимала кринку, свежая, пусть побалуются. Чай, на одной сидят картошке… Господи, какие бывают хорошие люди на свете, и не поверишь, приветливые, умные! Кабы все такими были, вот тебе и новая жизнь… И что мужики с ним не посоветуются как следует, с учителем, надоумил бы, верное сказал слово.
А Шуркино вспыхнувшее воображение уже представляло ему во всех подробностях, как Григорий Евгеньевич стеснялся, чувствовал себя неудобно в ихней тесной избе, на кухне, возле безногого отца, перепачканного глиной, в духоте от сырых горшков (слава богу, хоть теленка из‑за печки, из заулка вытащили на двор, то‑то бы полюбовался, нанюхался навозу Григорий Евгеньевич!), как мать, торопливо вытирая фартуком табуретку, самую лучшую, пододвигает ее учителю с поклоном, просит присесть и не знает, можно угостить его парным молоком или нельзя, обидится, подашь, как нищему, неловко. Огромная, литая красавица корчага, появившись на божий свет, как сейчас ведерник, поворачивается на круге перед смолкшим учителем, высокая, полногрудая, с ручками, словно уперла их в бока, — эвон она я какая, поглядите на меня! И знакомые Шурке чистые озера, полные по края, проливаются незаметно на бритые, побледневшие щеки Григория Евгеньевича…
