Управясь с самоваром, Шурка схватился за другое дело: ставить сырые горшки на полицу. Ему не дозволялось этого до сих пор, потому что сырой горшок, особенно ведерник, подкорчажник (про корчагу и говорить нечего), пока несешь их в руках и ставишь, можно раздавить, смять, что и бывало у матери и за что ей попадало от отца. Но тут, все сообразив, осмелев, став нахальным, Шурка решительно кинулся к готовым, посиживающим на скамье возле отца только что родившимся горшкам.
— Я поставлю, — сказал он небрежно матери.
— Не смей! Сломаешь!
— И не подумаю. Как миленький посажу на полицу!
— Пускай попробует, — разрешил отец.
Шурка попробовал, и у него вышло лучше, чем у мамки. Он так разошелся, что принялся ее учить, как ставить сырые горшки на полицу.
— Надобно не сжимать горшок в ладошках, а чуть придержать, легонечко, только и всего… И подсаживать под задок, как ребятишек сажают, — учил он.
— Знаю, тебя самого недавно так подсаживала на печку, — обиделась мамка. — Пусти‑ка, учитель!.. Вот и раздавил горшок, негодяй! Говорила ведь… да какой хорошенький, жалость‑то какая!
Шурка понял, что перестарался.
Однако отец не заругал его, и мать скоро отстала, занялась своими нескончаемыми делами по дому. А он, виновник всего, щупал украдкой десны: кажется, у него росли, ну, собирались расти зубы мудрости. Пора, пора!.. Он сделал на переборке, в спальне, отметку карандашом над головой и долго любовался: высоконько отметочка, право слово! Теперь он будет каждое первое число примеряться к этой карандашной черточке — на сколько вершков вырос. И когда в субботу станут париться в печи, не позволит мамке окачивать его в корыте, как маленького. Он побежит нагишом, и сейчас и зимой, на двор, в уголок, к коровьей загородке, завязавшись, перепоясавшись снятой грязной рубахой, с глиняным тазом с теплой водой и ковшом, как это всегда делают в селе все мужики и парни, когда моются. Шурка обольется, окатится после пару и сажи чистой водой на пахучей, свеженастланной колкой соломе, сидя на корточках. Он знает, как это делается, видел. Сперва он станет поливать на себя из ковша экономно, чтобы воды хватило надольше, потом окатится остатками ее прямо из таза, пожимаясь, передергивая лопатками от внезапного холода и непередаваемого удовольствия. Корова не утерпит, подойдет от яслей, просунет морду через загородку, вздохнет, обдаст его парным дыханием и лизнет щекотно шершавым языком по голой мокрой спине. «Не балуй, пошла на место, я тебя!» — скажет он, не боясь крутых рогов, и Красуля послушается хозяина, вернется к яслям, а телка Умница, увидев и все поняв, не будет и подходить… Шурка не даст мамке больше стричь его ножницами под гребенку, бараном, он попросит Олега, и тот не откажет, подстрижет его машинкой разлюли — малина. Скоро, скоро он отрастит челку, а потом и чуб заведет, прическу с косым пробором, как у парней — подростков.
Все это, конечно, чистое ребячество, он давно был большим и не замечал таких пустяков, не обращал на них внимания. Зато он приметил, что весь вечер мать и отец были необъяснимо оживленные, веселые, какими они редко бывали дома в последнее время.
Когда ложились спать, мамка решительно сказала:
— Выменяю у Кикимор на молоко какой ни есть обносочек питерский, не маркий… сошью тебе, Сань, на лето праздничную рубашку, обновку, обещалась давно. Старая‑то, школьная, заплата на заплате, и ворот прохудился, стыдно одевать… А на осень, на зиму не минешь‑таки пальтишко из моей шерстяной кобеднишной юбки огоревать, еще тот год собиралась шить. Прямо беда, вылез ты из своей ватной куртки… Ванятке пригодится как раз. Обутка вся тоже развалилась…
— Юбка у тебя одна, не в чем будет самой в церковь сходить, на люди показаться, — остановил отец мать. — Распори мой пиджак, я и в гимнастерке прохожу, суконная, новехонькая, надолго хватит. — Шурку, ущипнуло за сердце это неуместное, но такое обычное слово «прохожу». — Да постойте, продам горшки, заведем всем обновки и на плечи и на ноги, — добавил отец, позевывая.
Мать не отозвалась.
— Да ну вас! — закричал Шурка с пола, где он лежал с Ваняткой на постельнике, под дерюжкой. — Наставишь, мамка, рукава подлинней старьем каким, и ладно, еще год в куртке пробегаю, не велик барин. И рубаху починить можно, ведь чинила же до сих пор. И башмаков хватит, еще крепкие!
— А мне… култку? — сонно спросил Ванятка и засвистел носом, не дождался ответа.
— Давайте спать, — приказал наконец отец. — Завтра рано разбужу, горшки обжигать буду… Вот бы, Шурок, твоему учителю посмотреть — и ад и рай… Наверное, никогда не видывал, как обжигают горшки, подивился бы… А — а, устал я что‑то за нонешний день… Спим!
Утром батя не толковал больше про учителя, не хвалил его, мамка не дивилась до слез на Шурку, как он вытянулся. Не вспомнили они ни словечка и про высшее начальное училище. Позабыли даже, что наобещались вчера перешить отцов двубортный праздничный пиджак или распороть материну шерстяную юбку, чтобы было в чем сыну бегать в школу. Точно все, что произошло вечером в избе, приснилось ему.
Отец, озабоченно — неприступный, в багровых отблесках жаркого огня, полыхавшего в печи, возился с горшками, сидя на табуретке у шестка, скрипя кожей, стуча кочергой, бранясь вполголоса, когда у него что‑нибудь не получалось так, как ему желалось. Мамка, простоволосая, раскрасневшаяся от печки, гремела посудой и не жалела своего большого, затянутого туго фартуком живота, наклоняясь к чугуну и ведрам, носясь в сени и обратно, хлопая дверью. Отец и мать были поглощены постоянными заботами, у них минуточки нет свободной, чтобы передохнуть, вспомнить вчерашнее.
Шурка почувствовал, что невозможно торчать в избе без дела. Он мог бы, как это он любил, помочь отцу, когда тот, сидя на полу в сенях, начнет обливать готовую посуду в корыте хлебной жидкой обарой, как бы тушить ею огненные, шипящие горшки. Пар будет клубиться в сенях, рваться на улицу, словно в быковой бане, когда там моются хозяева и не жалеют горячей воды. Только не зевай, поворачивайся таскать рогулькой из печи, из огня, горшки, носи в сени к отцу. От раскаленной докрасна посуды рогулька будет то и знай вспыхивать, ее надобно совать в коровий чугун с помоями. Забава горячая, веселая, но тогда опоздаешь в школу на первый урок, а этого делать нельзя.
Чтобы не мешать отцу и матери, не завидовать понапрасну, Шурка, наскоро поев, собрал книжки и тетради в холщовую сумку, втиснул босые ноги в старые, ссохшиеся башмаки.
Он сбегал с крыльца, когда отец неожиданно окликнул его, высунувшись в сени:
— Горшки‑то учителю… забыл?!
Шурка почему‑то притворился, что не слышит, завернул за угол дома. Но мамка не поленилась, догнала и сунула ему в руки свое, обещанное: кринку со сметаной, завязанную в чистый головной платок.
— Успеются горшки, не пропадут, отнесешь завтра, — шепнула она, запыхавшись, переводя дух. — На — ко, возьми, поскусней горшков припасла… К тете Клаве, в усадьбу, не минешь самой с молоком идти, не справиться тебе с двумя кринками. Держи крепче да не поскользнись дорогой, не упади, смотри под ноги‑то!
От неожиданности и волнения Шурка чуть не выронил материн подарок Григорию Евгеньевичу и Татьяне Петровне.
— Разобьешь кринку, куда полетел сломя голову, чего забыл? забеспокоилась мать. — Осторожнее неси, слышишь?!
Шурка вернулся в сени, отобрал по указанию отца из гулкой колокольни два хорошеньких звонких горшочка — полуведерник и четвертрик, — не обычных коренастых, пузатых, а особого фасона, высоких, с узкой поясницей, точно перетянутых ремешком, снизу наполовину красных, сверху раскрашенных обарой в коричневую, с блеском, хлебную позолоту с разводами, и, сцепив горшки за тонкие губы пальцами, понес их свободно в одной руке, а из другой не выпускал тяжелую кринку в платке. Добрался благополучно до школы, свалил ношу на кухонный стол, крикнув сторожихе Аграфене, что это такое и кому, и, сделав дело, тотчас забыл про него. Кинулся, как всегда, в класс, забросил сумку в парту, вернулся в коридор, заглянул в мешишко с едой. Вылетел на двор пошляться последние до звонка минуточки, поболтать на воле с ребятами. И скоро утонул с головой в водовороте школьных новостей и интересов и очень удивился, не сразу понял, о чем говорит ему Григорий Евгеньевич после урока, поймав в классе одного, щелкая ласково по лбу:
— Нуте — с, спасибо… твоему отцу, матери, тебе за доставку… Самая большая благодарность! Ах, какое великолепное мастерство, Саша! Ты присмотрелся и не догадываешься. А на свежий глаз, — хоть на выставку! Я поставил одну красоту на книжный шкаф, наверх, другую красотищу — на этажерку, как вазы… Хочешь посмотреть, полюбоваться? Приходи в большую перемену есть картошку со сметаной.
Шурка пришел, картошку есть не стал, горшки на шкафу и этажерке показались ему не отцовы, еще красивее. Непонятно было, почему Григорий Евгеньевич и Татьяна Петровна ничего в них не поставили, тех же лиловых, осыпающихся подснежников, что торчали в расписном кувшине, или начавшую зацветать черемуху. Он вызвался сбегать на Гремец за черемухой, да помешал Аграфенин звонок.
