— Если бы… Джек… если бы и я уехала с вами?
Знакомое ему восторженное страстное выражение появилось в ее лице, губы раскрылись.
— Милая, — отвечал он, — целуя ее, но ведь это значило бы оправдать их…
— Молчи! — вдруг перебила она, закрывая ему рукою рот. — Я так устала от этих споров. Слушай, милый, исполни мою просьбу, пожалуйста. Не оставайся в школе после класса. Уходи домой! Не разыскивай сегодня виноватых; завтра суббота, знаешь, и ты свободен, и у тебя будет больше времени. А сегодня посиди дома и никуда не ходи, до тех пор… до тех пор, пока я не извещу тебя. Тогда все будет улажено, — прибавила она, приподнимая веки с таким же выражением боли, какое замечалось у ее отца и которого Форд никогда не замечал у нее раньше. — Обещай мне это, милый, обещай.
Мысленно не считая обязательным для себя такое обещание и дивясь тому, что она, по видимому, уклоняется от всяких объяснений, он невольно сказал, беря ее за руку:
— Ты не сомневаешься во мне, Кресси? Ты не переменилась ко мне от всех этих подлых сплетен?
Она рассеянно взглянула на него.
— Ты думаешь, значит, что это может изменить чьи-нибудь чувства?
— Только не того, кто искренно любит… — пробормотал он.
— Ну, не будем больше говорить об этом, — проговорила она, внезапно приподнимая руки и закидывая их за голову, с усталым жестом и затем снова роняя их. — У меня голова трещит от всего этого; папа, мама и все другие так надоели мне.
Она отвернулась и пошла тихо после того, как Форд холодно выпустил ее руку из своих. Пройдя несколько шагов, она вдруг опять подбежала к нему, обняла его, крепко поцеловала и убежала.
Учитель простоял несколько секунд раздосадованный и удивленный; но верный своему характеру, он не обратил внимания на то, что она ему сказала, а стал воображать, что должно было произойти между нею и матерью. Она естественно ревнует к письмам — это он мог легко ей простить; ее без сомнения пилили ими, но он легко может оправдаться перед ее родителями и перед ней самой. Но он не такой же безумец, чтобы убежать с нею в такой момент, не очистив себя от подозрений и не изучив ее поближе. И с свойственным ему эгоизмом он поставил ее на одну доску с своей корреспонденткой и нашел, что они обе обидели его.
Придя в школу, он осмотрел конторку и был поражен тем, как искусно починен замок и скрыты все следы взлома. Это поколебало его предположение, что Сет Девис совершил взлом; механическое искусство и сообразительность не входили в число качеств этого остолопа. Но он еще более удивился, когда, отодвинув свой стул, нашел под ним небольшой мешочек для табаку из гуттаперчи. Учитель немедленно узнал его: он сто раз видел его раньше. Мешочек принадлежал дяде Бену. Брови его сдвинулись при мысли, что дядя Бен виновник взлома, и его вчерашняя простота и наивность были деланные. Убийственное сознание, что его опять обманули — но зачем и с какой целью, он и думать не смел — совсем расстроило его. Кому теперь из этих жалких созданий он может верить? По манере высших существ, он принимал уважение и любовь тех, кого считал ниже себя, как естественную дань своему превосходству; поэтому всякая перемена в их чувствах должна означать или лицемерие или предательство; ему не приходило в голову, что сам он мог упасть в их мнении. Приход детей и занятия с ними на некоторое время отвлекли его внимание. К тому времени, как класс был кончен, он совсем позабыл о предостережении Кресси, а когда вспомнил о нем, то нарочно пренебрег им, под влиянием новых чувств, с какими стал относиться к ней и к остальным друзьям. Он оставался в школе довольно долго, как вдруг услышал стук лошадиных копыт. В следующий момент школьный дом был окружен двенадцатью всадниками.
Он выглянул в окно; половина всадников сошли с коней и вошли в комнату. Остальные оставались на дворе, и в окна виднелись их неподвижные фигуры. Каждый держал ружье перед собой на седле; у каждого на лице была маска из черной клеенки.
Хотя учитель инстинктивно почувствовал, что ему угрожает какая-то серьезная опасность, он не испугался оружия и масок таинственных пришельцев.
Напротив, несообразность и театральность обстановки заставили его улыбнуться с презрением. Бесстрашие неведения часто бывает неотразимее самого отчаянного мужества, и пришельцы были сначала смущены, а затем, понятно, рассержены. Одна длинная и худая фигура на правой стороне шагнула было вперед в бессильной ярости, но ее удержал предводитель партии.
— Если он так спокойно к этому относится, то на здоровье, — проговорил голос, в котором учитель тотчас признал Джима Гаррисона, — хотя вообще люди не находят этого забавным.
И обращаясь к учителю, прибавил:
— М-р Форд, если так вас зовут, нам нужен человек вашего роста.
Форд знал, что он в опасности. Он знал, что физически безоружен и в руках двенадцати вооруженных и отчаянных людей. Но он сохранял необыкновенную ясность мысли и смелость, происходившие от бесконечного презрения к своим противникам, и женскую язвительность речи. Голосом, удивившим даже его самого презрительной ясностью, он сказал:
— Меня зовут Форд, но я могу только предположить, что вас зовут Гаррисон; но, может быть, вы будете так честны, что снимете эту тряпку с своего лица и покажете его мне, как мужчина.
Человек со смехом снял маску.
— Благодарю вас, — сказал Форд, — а теперь вы мне скажете, быть может, кто из вас ворвался в школьный дом, сломал замок от моей конторки и украл мои бумаги. Если он здесь, то я желаю ему сказать, что он поступил не только как вор, но как собака и подлец, потому что письма эти от женщины, которой он не знает и не имеет права знать.
Если он надеялся завести личную ссору и помериться силами с одним противником, то был разочарован, потому что хотя его неожиданное поведение и произвело некоторый эффект на группу и даже привлекло внимание людей, стоявших у окон, Гаррисон решительно подошел к нему.
— Это поспеет, — сказал он. — А пока мы хотим захватить вас и ваши письма и выпроводить вон из Инджиан-Спринга. Отправляйтесь восвояси, к той женщине или твари, которая вам их писала. Мы находим, что вы слишком развязны или бесцеремонны в такого рода вещах, чтобы учить в школе, и вовсе не желаем, чтобы наши девочки и мальчики были воспитаны по вашему образцу. И так, если вы согласны подчиниться, то мы посадим вас на коня, которого мы для вас приготовили и под конвоем отвезем вас до границы. Если не согласны — все равно, мы так или иначе выпроводим вас.
Учитель быстро огляделся вокруг себя. Он уже раньше заметил оседланную лошадь среди кавалькады. Она была крепко привязана к седлу одного из всадников, так что бегство было невозможно, и к тому же у него не было никакого оружия, чтобы защищаться или хотя бы начать борьбу и смертью избавиться от позора. У него ничего не было, кроме голоса, резкого и язвительного.
— Вас двенадцать человек против одного, — спокойно начал он, — но если между вами есть хоть один, который осмелится выступить вперед и обвинить меня в том, в чем вы осмеливаетесь обвинять меня только все вместе, то я скажу ему, что он лгун и трус, и я готов доказать это на деле. Вы явились сюда, как судьи и присяжные, осуждаете меня без суда, не выставляя даже обвинителя; вы явились сюда, как беззаконные мстители за свою поруганную честь, и не смеете предоставить мне права также защищать свою собственную.
Между мужчинами снова начался шепот, но предводитель нетерпеливо выступил вперед.
— Не надо ваших проповедей, — грубо сказал он, — нам нужны вы. Ждем!
— Постойте, — произнес глухой голос.
Это было произнесено безмолвной фигурой, недвижимо стоявшей между другими. Все глаза обратились на него, когда он двинулся с места и лениво снял маску с лица.
— Гирам Мак-Кинстри! — вскричали остальные тоном удивления и подозрения.
— Да, это я! — сказал Мак-Кинстри, с решимостью выступая вперед. — Я присоединился к вашей делегации на перекрестке, вместо брата, на которого пал жребий. Я считаю, что это все равно и даже лучше, потому что предполагаю взять этого джентльмена из ваших рук.
Он поднял свои сонные глаза на учителя и вместе с тем стал между ним и Гаррисоном.
— Я предлагаю, — продолжал он, — поймать его на слове и доставить ему случай дать ответ ружьем. И полагаю, что никто из вас не станет спорить против того, что я больше всех вас имею на то права. Может быть, кому-нибудь оно и не по вкусу, — прибавил он, услышав восклицание за спиной, — и он лучше хочет, чтобы одиннадцать человек мстили за обиды одного, но даже и в таком случае я утверждаю, что человек наиболее обиженный в этом деле я, и именно поэтому имею право первый постоять за себя.
С решимостью, которая произвела впечатление на его товарищей, он передал свое ружье учителю и, не глядя на него, продолжал:
