Вечерние беседы благодаря обществу брата физика затягиваются заполночь и дают отдохновение, как та, что мы вели с ним вчера о симметрии. В их ходе я очень ясно осознал различие между математическим и метафизическим подходом к подобным темам.
Известно, что тибетцы при строительстве монастырей избегают симметрии, считая, что симметрия привлекает к себе демонов. Это нетрудно понять хотя бы с точки зрения зеркального отражения. Одна из жизненных тенденций направлена на то, чтобы вместе с увеличением свободы уходить из-под власти симметрии, как это можно наблюдать на примере развития животного мира и в искусстве. Техника же, напротив, по самой своей природе стремится к созданию не просто симметричных, но даже конгруэнтных изделий, и следовательно, если верить тибетцам, она только и стремится создавать пристанища для демонов. В этом нет ничего невероятного, если вспомнить ее достижения. Причем именно самыми показательными являются непреднамеренно возникшие.
Легкая асимметричность соответствует нашему строению и отвечает нашему чувству прекрасного. Художник не может работать симметрично. Это справедливо для всех искусств, включая архитектуру. Это так же справедливо и для временного повторения; произведение искусства не может быть повторено даже его автором. Даже там, где участвует ремесленное начало, принято разбивать форму отливки, ломать печатную доску. Это отличает его от технического продукта, например от фотографии, где количество отпечатков не имеет значения, их может быть сколько угодно.
Для стихотворения также характерно тонкое чувство меры в отношении этих условий. «Ювелирные весы слуха» точно настроены на нужную рифму. С одной стороны, для нее недопустим слишком сильный отход от симметрии, с другой — недопустимо и слишком близкое подобие, которое достигалось бы повторением того же самого слова.
Тут речь идет о законах, которые коренятся глубоко в духовно-физическом образе человека. Потому мы следуем им в обыденной жизни почти безотчетно. Мы избегаем симметрии в пространственном плане и повторов во временном, потому что как для естественного, так и для культурного человека это является одним из бессознательных правил игры. В некоторых местностях, отличающихся особенной утонченностью, можно иногда наблюдать, как шесть или семь посетителей, друг за другом входя в ресторанчик, произносят одно и то же приветствие; модуляции этих повторов образуют музыкальную фигуру вариаций. Эти нюансы невозможно придумать, благодаря им происходит постоянное утверждение свободы и отрицание несвободы. Это как конституция.
Кирххорст, 22 августа 1945 г.
Бессонная ночь. Безоговорочная капитуляция: она является необходимым следствием тотального напряжения и его повышенной истребительной тенденции.
Указывая, что целью абсолютной войны является стремление навязать свою волю противнику, Клаузевиц говорит, что в реальной войне эта цель получает ограничения. Подразумевается, что противник еще обладает собственной волей и у него есть правительство, которое эту волю отстаивает, то есть она еще существует. Иначе приходилось бы иметь дело с анархической массой, с грузом при отсутствии рычага.
Такие высказывания, как наполеоновское: «Династия Брауншвейг перестала существовать», — уже выходят за эти рамки. Однако Наполеон еще не сказал бы «страна Брауншвейг». Требование безоговорочной капитуляции говорит о намерении поставить врага в условия вещного права; права человека и международное право, включая неприкосновенность пленных, отменяются, вместо этого констатируется физический, зоологический или технический факт. Побежденных можно истребить или выселить, как это происходит в наших восточных провинциях, их можно экономически уничтожить или поработить, как это предусматривается планами, разработанными в Нью-Йорке. Рурская область превратится в картофельное поле, которое будут вспахивать ручным плугом феллахи под надзором чужеземных надсмотрщиков.
Традиция античности достигнута еще не везде. В Иерусалиме не было безоговорочной капитуляции, там вообще не капитулировали. После того как пал город, горные крепости продолжали сопротивление. У нас оно принимало ту или иную форму в зависимости от характера противника; в Восточной Пруссии фольксштурм, кажется, зачастую сражался самоотверженно до последнего человека, в то время как на западе он редко вступал в перестрелку. К этому добавляется еще и громадное число самоубийств, не отраженных ни в какой статистике.
Задним числом встает вопрос о том, возможно ли было на каком-то этапе войны остановить надвигающуюся катастрофу или хотя бы ограничить ее размеры. Этот вопрос составлял одну из важнейших тем в «Рафаэле»[87] и «Георге V»[88] и привел также к 20 июля 1944 года, что скорее еще больше ухудшило положение. Мы сидели в бешено мчащемся поезде, который все убыстрял свое движение, и спрыгнуть с него на ходу с каждым месяцем становилось все невозможнее, это было бы равноценно самоубийству. Так что на этот вопрос следует ответить отрицательно.
Ощущение, что ты очутился на стороне, которая в моральном отношении слабее, что ты вынужден разделять ответственность за злодеяния, о которых множились все более страшные слухи, создавало удушающую атмосферу и было одним из знаков надвигающейся беды. При обсуждении стратегического положения Гитлер время от времени наталкивался на сопротивление, которое не могло победить в этом споре, однако многому воспрепятствовало. Это была одна из причин, почему он считал свой генеральный штаб ретроградным, а к большинству генералов относился подозрительно. По-своему он был тогда прав, так как играл ва-банк. За этими расхождениями крылось нечто более значительное и глубокое, чем убийственное сознание громадных и бессмысленных актов насилия; противостояние мировому течению. Несомненно, что среди русского генералитета это сознание было выражено гораздо слабее, или там уже успели вырастить тот тип генералов, надежных во всех отношениях, который у нас пока еще попадался лишь в единичных экземплярах. Я имел возможность и обязан был разглядеть эту картину на Восточном фронте.
Мировая тенденция давно уже приобрела левое направление, которое, подобно Гольфстриму, определяет симпатии на протяжении нескольких поколений. Левое крыло вот уже на протяжении ста пятидесяти лет подчинило себе правое, а не наоборот. В Германии оно изначально потерпело крах, и это сыграло роковую роль в ее судьбе. Исход освободительных войн, 1830-й, 1848-й и 1918-й годы уже отбрасывают свет на спектакль, повторение которого основывается на особенностях национального характера, причем его начало восходит к далеким историческим временам, задолго до буржуазного периода. В то время как во Франции Реформация была однозначно разгромлена, а в Англии однозначно победила, у нас этот вопрос повис в неопределенности, как и очень многое другое. Вероятно, это один из тех минусов, связанных с центральным положением, как, например, война на несколько фронтов. В этом смысле прав проницательный наблюдатель Ривьер,[89] называющий нас в своей книге о немцах народом, который принимает решения не по принципу «или—или», а по принципу «как, так и».
Великогерманское решение, осуществленное с демократических позиций, принесло бы нам симпатии всего мира. Оно потерпело неудачу не только по вине Вильгельма IV, но и по вине депутатов в церкви св. Павла.[90] Уже там можно видеть все теоретические, доктринарные и мировоззренческие элементы, которые мы наблюдаем и сейчас, и которые, как это случилось после 1918 года, чреваты поворотом в сторону реакции. Вся политика проникнута недовольством тех лиц, которые остались не у дел и которые сохраняют это недовольство даже тогда, когда оказывается, что пробил их час. Пышным цветом расцветают теории, их нездоровый рост происходит за счет практической деятельности.
В таких условиях другие народы выдвигают из своих рядов сильные натуры, которые с помощью левых берут в свои руки бразды правления, людей, подобных Мирабо, Гамбетте, Клемансо, Троцкому — всех не перечтешь, у нас же таких не находится. Они подсказывают генералам, что нужно делать. Они делают это тем охотнее, когда слышат, что новый деятель шутить не любит и что в его глазах национальная история — не какое-то там собрание нелепиц. Они вроде лошадей — опасны только для того, кто не умеет ездить верхом. В этом смысле можно сказать, что наши левые ни разу не сидели в седле.
Буржуазная реакция всегда связана с фашизмом, по крайней мере вначале. Бюргер видит, как в большом государстве идет истребление его класса и что против него в его стране выступают силы, которые это одобряют и подталкивают к таким действиям. Он предвидит уготованную ему судьбу. Он также понимает, что средства правового государства не в состоянии обеспечить его безопасность, и ни правительство, ни народное представительство, ни полиция не в состоянии справиться с этой задачей. Тогда и он тоже покидает правовое поле, и вскоре из жертвы провокации сам переходит в провокаторы. Одновременно он утрачивает симпатии остального мира. Его проступки осуждаются более сурово, они сильнее раздражают мировое общественное мнение, чем чьи-либо еще. Примером могут служить Феррер, Маттеотти.[91] Белое пугало ничем не лучше красного и точно так же не заслуживает одобрения. Однако его дурная слава сильнее, что, объективно говоря, свидетельствует о том, что он живет не в ладах с мировой тенденцией и ее симпатиями. Нечто подобное сказал однажды Наполеон, примерно так: «Стоит мне спалить одну деревню, как весь мир возмущается. Англичане разоряют целую страну, но об этом никто даже слова не скажет». Этим объясняется и то, что тех же людей, которые обсуждают и осуждают наши ужасы, нисколько не волнует тот факт, что они сидят за одним столом с завзятыми мясниками, расправившимися с отдельными людьми и целыми народами.
