— Сельское хозяйство падает,— говорил он.— Я это прочел в газете. Дешевле покупать хлеб.
— Раньше он не то говорил,— замечал Густав, обращавший внимание на все, что говорил и делал Карлсон, но сам стал в положение глухого подчинения, не признавая, однако, нового господина.
— Времена меняются, и мы с ними! Я благодарю Бога за каждый день, делающий меня умней! — отвечал Карлсон.
По воскресным дням он посещал церковь; принимал живое участие в вопросах общественного управления и был избран в общинный совет. Благодаря этому он стал в более близкое общение с пастором и дожил до великого дня, когда перешел с ним на «ты». Это было одной из самых больших побед для его тщеславия. Он в продолжение целого года не переставал твердить всем, что он сказал и что ответил пастор Нордстрём.
— Слушай-ка, дорогой Нордстрём, сказал я, на сей раз ты мне не мешай! На это Нордстрём сказал: «Карлсон, не будь упрямцем, ты, я знаю, и умный малый, и человек с понятием…»
Следствием этого было то, что Карлсон принял на себя целую массу общественных дел, из которых самой любимой его обязанностью был осмотр строений для предупреждения пожара. Тогда приходилось разъезжать по разным местам на общественный счет и распивать у знакомых кофе с водкой.
Точно так же выборы в риксдаг, происходившие обязательно в центре страны, имели свои соблазны, даже свои волнения, ощущаемые и на шхерах.
Ко времени выборов и, кроме того, еще несколько раз в году приезжал на пароходе барон со своей охотой; тогда выплачивалось пятьдесят крон за право охотиться в продолжение нескольких дней. День и ночь текли рекою пунш и коньяк, и жители расставались с охотниками при том твердом убеждении, что это люди самого тонкого обращения.
Итак, Карлсон возвысился и стал светилом на мызе, авторитетом, понимающим вещи, недоступные другим. Но оставалась слабая точка, и он нет-нет и чувствовал ее: он был земледелец, а не моряк.
Чтобы сгладить это невыгодное для него различие, он начал больше интересоваться рыбным промыслом и проявлял особую склонность к морю. Он вычистил себе ружье и отправился на охоту; принял участие в рыбной ловле и отважился на довольно далекие поездки по морю.
— Сельское хозяйство приходит в упадок, и нам следует приналечь на рыболовство,— отвечал он жене, глядевшей с беспокойством на падение скотоводства и полеводства.
— Прежде всего рыболовство! Для рыбака — рыболовство, а поселянину — сельское хозяйство! — объявлял он теперь тоном, не терпящим возражения, научившись у приходского учителя облекать свои слова в «парламентарную» форму.
— В случае недостаточного дохода следует сводить лес. Леса следует вырубать, когда они достаточно подрастут! Так, по крайней мере, говорит «Рациональный сельский хозяин»; я сам этого не знаю.
А если этого не знал Карлсон, как же могли что-нибудь смыслить остальные!
На Рундквиста было возложено земледелие, на Клару — уход за скотиной.
У Рундквиста пашня порастала травой; он спал от завтрака до обеда на выгоне, от обеда до ужина — в кустах; он бросал огниво через коров, если они прекращали давать молоко.
Густав больше прежнего жил на море и снова завязал с Норманом старые охотничьи отношения.
Остыл интерес к работе, на одно мгновение приведший в движение все руки; работать для постороннего было невесело. Поэтому все пошло беспечно, но тихо, своим обычным путем.
Однако осенью, через несколько месяцев после свадьбы, произошло событие, имевшее на оснащенные всеми парусами стремления Карлсона действие порывистого ветра. Жена его родила преждевременно мертвого ребенка. Кроме того, состояние ее здоровья было настолько тревожно, что врач объявил решительно, что больше детей у нее не будет!
Это было для Карлсона роковым обстоятельством; теперь у него в будущем другой надежды не оставалось, кроме его собственной части на имение. А так как старуха после родов плохо поправлялась, то перемена в его положении грозила наступить раньше, чем он думал. Итак, следовало не упускать времени, собрать как следует в житницы, подумать о завтрашнем дне.
Новая жизнь закипела в Карлсоне. Сельское хозяйство следовало возвысить. По какой причине? Это никого не касалось. Следовало нарубить в лесу строевого леса, потому что надо было поставить новую стугу. Почему? Этого объяснять кому бы то ни было ему не было надобности. Надо было немедленно сбавить у Нормана пыл к охоте, и еще раз Норман был отвлечен от своего друга. Снова был подбодрен Рундквист, которого подкупили новыми выгодами. Принялись снова пахать, сеять, ловить рыбу, плотничать; общественные дела были отложены.
В то же время Карлсон повел жизнь чисто домашнюю. Он сидел со старухой, иногда читал ей вслух из Священного Писания или из книг песнопений, держал ей сердечные речи, обращенные к ее самым благородным чувствам, не объясняя точно, куда именно он гнет.
Старуха любила общество и с удовольствием слушала его разговоры. Она поэтому ценила в нем его внимательное отношение, не задумываясь над тем, что это могло быть приготовлением к ее смерти.
В один зимний вечер, когда бухта покрылась льдом, но еще не было проезда по более открытым пространствам моря, и когда уже две недели все на мызе были отрезаны от всего мира, не имея возможности повидаться с кем-нибудь из соседей или получить газету, когда уединение и снега действовали удручающе на настроение и можно было по краткости дней работать лишь очень мало, все собрались в кухне; тут же был и Густав. В печке теплился огонь. Парни сидели и чинили сети; девушки пряли, а Рундквист вытачивал рукоятку для лопаты. Целый день падал снег, и его нанесло выше оконных рам. Кухня походила на покойницкую, с окнами, завешанными снежной простыней. Каждые четверть часа кому-нибудь из мужчин приходилось выходить и отгребать от двери снег, чтобы не занесло совсем и можно было бы пройти в конюшню доить и кормить скотину.
Теперь дошла очередь до Густава. Надев кожух поверх фуфайки и шапку из меха выдры, он вышел. Он освободил дверь от завалившего ее снега и остановился среди метели. Было темно на воздухе, а хлопья снега, серые, как моль, и большие, как куриное перо, беспрерывно падали вниз и тихо ложились друг на друга; сначала легко, а потом все тяжелей; они слеплялись в одно все увеличивающееся целое. Высоко по стене дома поднимался снег, и внутренний свет виднелся лишь из верхней части окон.
Любопытство, очень скоро овладевшее Густавом, заставило его стрясти верхний слой снега, чтобы можно было взглянуть в окно; это ему вполне удалось, когда он вскарабкался на снежный сугроб.
Карлсон сидел по обыкновению перед секретером; перед ним лежал большой лист бумаги, на котором виднелся наверху большой синий штемпель, похожий на клеймо на билетах государственного банка. Подняв высоко перо, он что-то говорил стоявшей около него старухе; казалось, что он хочет передать ей перо, чтобы она что-то написала.
Густав приложил ухо к стеклу, но из-за двойных рам ему не удавалось расслышать как следует. Очень бы ему хотелось узнать, что там происходило, так как он предчувствовал, что это очень близко казалось его; к тому же он знал, что штемпелеванная бумага всегда употреблялась в важных случаях.
Он тихо отворил дверь, скинул с себя обувь и тихо пополз по лестнице до верхней площадки. Там он лег на живот и так мог все расслышать, что говорилось в комнате матери.
— Анна-Ева,— произнес Карлсон тоном, подходящим и к странствующему проповеднику и к общественному деятелю,— жизнь коротка, и нас может посетить смерть раньше, чем мы ожидаем. Поэтому мы должны быть готовыми перейти в тот мир — случится ли это сегодня или завтра, это все равно! Следовательно, подпиши, чем скорей, тем лучше!
Старуха не любила, чтобы говорили так много о смерти; но Карлсон в продолжение целых месяцев так много говорил об этом, что она могла лишь слабо противиться подобным разговорам.
— Но, Карлсон, мне отнюдь не все равно, умру ли я сегодня или через десять лет; я могу еще долго прожить.
— Я и не говорю, что ты умрешь; я сказал лишь, что мы можем умереть и что все равно, случится ли это сегодня, или завтра, или через десять лет. Когда-нибудь оно случиться должно! Ну, так пиши же!
— Этого я не понимаю,— упорно возражала старуха, как будто боясь, что смерть придет и унесет ее.— Ведь не может же быть…
— Нет, совершенно безразлично, когда оно ни случится! Не так ли? Я ничего не знаю. Но во всяком случае — пиши!
Когда Карлсон говорил в заключение свое: «Я ничего не знаю», ей казалось, что он ей надевает петлю на шею. Старуха уже не знала, что ей делать, и наконец поддалась.
— Ну, чего же ты хочешь? — спросила она его, утомленная долгими пересудами.
— Анна-Ева, ты должна подумать о своих наследниках, так как это первая обязанность людей. Поэтому-то тебе и следует писать.
