Что же касается Фетюкина, то он видел себя хозяином блестящей, с огромными зеркалами парикмахерской. Везде лежали никелированные машинки для стрижки, ножницы, тарелочки, одеколон… И публики полно! Подмастерья не успевают. Везде сидят брюнеты, блондины, даже лысые, и всех нужно стричь, стричь…
…Ну, конечно, — они едят!.. Тут же, на джонке, стоит маленькая печь, и на ней артельный повар приготовил обед… Вот он деревянным ковшом разливает по чашкам просяную похлебку и раздает ее лодочникам, которые с палочками в руках, нетерпеливо ожидают еды…
И они едят!.. Небеса! Как они едят! Палочки мелькают так быстро, что в глазах рябит!
При виде этой картины ноги старого Лао-Ку сами засеменили по забросанному арбузными корками берегу прямо к обедающим.
Лао Ку нищ и стар. Лао Ку с самого утра ничего не ел.
А разве нищим меньше хочется есть, чем лодочникам?
Тем не менее, слишком торопливо приближаться к обедающим не следует: они могут замахать на него руками и сразу прогнать. Кроме того, обедающие сидят на третьей джонке от берега — к ним нужно пройти по узкой сходне, а долго ли старому Лао Ку пошатнуться и упасть в воду!
Конечно, в этом случае лодочники сейчас же вытащат его, но… рассерженные за лишнюю возню, обедать ни за что не дадут! Не дадут!..
Лао Ку медленно двигается по сходням: на ходу вытаскивает серый от грязи кулек, признак своей жалкой профессии, снимает свою закоптелую тирольку с пробитым дном и примащивается неподалеку от обедающих, устроившись сидеть на широкой доске, перекинутой между двумя джонками.
Он ничего не говорит и не просит: к чему слова, когда и так видно, зачем человек пришел?
Бритая голова Лао Ку на тонкой коричневой шее поворачивается к счастливым едокам и в эту минуту удивительно напоминает спелую тыкву.
Но, все-таки, — как они едят! Небеса!.. Как они едят и выскребывают свои чашки!.. Если так пойдет дальше, то они съедят все и ничего не останется для старого Лао Ку…
Не лучше ли попросить их теперь, пока еще не все съедено?
Нет, голодные злы, а сытые милосердны… Нужно немножко подождать, пока они насытятся…
Терпение — великая мать добродетели… С берега, мимо Лао Ку, пробирается на джонку хозяин овощной лавочки. Лао Ку смиренно подбирает под себя ноги и совсем ложится на сходню, чтоб лавочник мог пройти: ведь Лао Ку никому не хочет мешать! Ему только нужно своим присутствием воздействовать на обедающих, хотя они по своей жадности и делают вид, что совершенно не замечают его…
— Ox-ox! Ай-я-ха! — вырывается вопль из старой груди Лао Ку: неосторожный лавочник наступил ему на пальцы руки и больно придавил их.
Может быть, еще покричать? Нет! Нет. — Лао Ку испуганно замолкает под гневным взором загорелого, как головешка, лодочника. Взор так и говорит, чего, мол, тут раскричалась, вошь такая!..
— Ничего! Ничего! — улыбается Лао Ку, кивает головой и дует на пострадавшие пальцы — у господина подошвы мягкие…
Ничего… Он будет ждать… Теперь уже дадут наверняка… Он даже не будет смотреть им прямо в лица, что не подобает, впрочем, он и так видит жующие рты и мелькание палочек…
Все нутро старика сводит голодная судорога. Он сплевывает совсем белую слюну в мутные воды Сангари. Это можно — он не говорит, не надоедает, а разве эта слюна не красноречивее любых слов?..
Мучительная минута…
Вдруг Лао Ку вздрагивает от внезапно появившейся опасности: по берегу приближался еще один побирушка. Это — Пи И. Совсем еще мальчишка.
Со своей торбой и позванивающей на ходу пустой консервной банкой, которая болтается у него на обрывке веревки, он тоже заметил еду и мчится сюда?
Ну зачем его несет сюда?! Разве он не видит, что Лао Ку уже давно занял это место и ждет? Неужели этот мальчишка думает, что им обоим дадут?..
Сын глупых родителей и сам глупец… Его следовало бы прогнать палкой!..
Тем не менее Лао Ку не будет его гнать! Нет, он подожмет ноги и пропустит его так же, как давеча — лавочника.
Пусть лодочники видят его смиренную вежливость. Даже перед себе подобными! Они, конечно, это поймут, оценят и дадут старику Лао Ку большую чашку чумизы, и, быть может, бросят туда еще несколько кусочков жареного перца…
Кроме того, мальчишка будет хныкать, и лодочники сами прогонят его…
Пи И с приличной дистанции протянул к обедающим свою пустую банку и заныл густо и жалобно. Это была древняя песня нищих об умирающих от голода родителях и его, Пи И, неизбывных болезнях и язвах.
Лао Ку в это время бесстрастно созерцал зеленый противоположный берег и ждал насторожившись. Профессиональное чутье не обмануло его: Пи И быстро отлетел, получив пинок. С полминуты он простоял еще на сходне, в колебании, а затем, признав свое поражение, с плутоватой улыбкой направился к берегу.
Теперь черед его, Лао Ку… Своевременно и вежливо… С цветистым обращением он поворачивает голову к обедающим…
— Небеса! Они все съели!!! — фраза застряла в горле. Лао Ку поперхнулся — лодочники деловито складывали палочки, а во всех котлах — пустота!
Опытный взор старого нищего точно определил, что при величайшем умении оттуда не наскрести и четверти чашки.
Итак, жадные люди не оценили его смиренной вежливости.
— Пусть, — думал Лао Ку, направляясь обратно к берегу, — пусть вертится колесо жизни: пройдут века, настанут новые жизни, и тогда Лао Ку будет сидеть у полного котла, а лодочники — наоборот…
Когда на замолкнувшую степь спускается холодная осенняя ночь, а луна зеленоватым светом обливает побуревшую траву и черными платками раскидывает тени от песчаных бугров — фантастической и неживой кажется монгольская степь.
Кости людей умерших поколений, когда-то пославших своих потомков на шепчущий лесами север, — чудятся тогда под этими буграми…
В такие минуты я забираюсь обычно в юрту, поближе к живым, чтобы слышать дыхание спящих и их сонное бормотание: все-таки от них веет жизнью.
Так было и в этот вечер.
Под таганом еще тлел огонек, и войлочные стены хорошо сохраняли тепло. Полагалось бы спать, но старый монгол Тай-Мурза упорно не ложился.
И я знал, почему: на прошлой неделе были получены известия, что всего в дне пути от нас пройдет обоз Малыгина, — отважного купца и ловкого плута. Молодежь решила поживиться, т. е. попросту говоря — пограбить.
Теперь старик ждал всадников обратно с похода, но они почему-то долго не возвращались.
Уже с полчаса мы со стариком молча просидели у тлеющего аргала, как вдруг у скотного загона протяжно завыла собака.
Это был Баралгай, громадный пес с черной шерстью и невероятно могучей грудью. Как подобает существу такого сложения, он брал ноту почти басом, затем доводил ее до самых верхних октав и заканчивал жалобным замиранием. Это послужило как бы сигналом: за ним сперва залаяли, а потом залилась воем Фай-ду, молодая собака, а к ней присоединился целый хор от соседнего загона.
Нестройная, иногда замирающая, иногда усиливающаяся рулада, как смычком, водила по моим нервам, и меня охватила невыразимая жуть.
По-видимому, это действовало даже и на старика, он вышел из юрты, зажав в руке плеть, и, спустя короткое время, вой замолк, и взамен их послышались беготня, ворчливая грызня и повизгивание собаки, которой попало сильнее других. Старик вернулся в юрту.
Не успели мы, однако, выкурить очередной трубки, как вой, сперва поодиночке, а потом хором, — опять понесся к бесстрастному небу.
Старик встал опять, но уже не пошел вон, а затеплил длинные бумажные свечи курений перед коллекцией богов у стены.
— Для чего ты это делаешь?
— Собаки воют — смерть ходит по степи. Она ищет человека, потому что ей холодно и она хочет согреться у живого, а живой от этого умрет, ответил он.
— А молодежь еще не вернулась? — совсем некстати спросил я.
— Молодежь еще не вернулась, — глухо сказал старик.
В голосе его слышалось раскаяние отца, необдуманно отпустившего сына на рискованное предприятие.
— Они скоро явятся, — сказал я успокаивающе, и старик, как эхо, повторил за мною: — Они скоро явятся.
Я завернулся в тулуп и растянулся на войлоке.
От шума голосов и топота ног за стеной я проснулся.
Я их слышал сквозь сон уже давно, но проснулся только тогда, когда ночной холод через открытую входную лазейку хлынул мне прямо в лицо.
Смех и возбужденный говор за стеною свидетельствовали, что молодежь вернулась благополучно и, по-видимому, с хорошей добычей.
Голова Тай-Мурзы просунулась в юрту.
— Вставай, русский! Все хорошо! Барана зарезали, араку принесли и водка есть — гулять будем!
