Всё это обсуждают Хартвигсен и Свен-Сторож, а я, приглашённый Хартвигсеном, сижу тут же и слушаю. Свен-Сторож оправился после запоя, он только нет-нет да пустит крепкое, злое словцо. Хартвигсен не ругается вовсе, зато он клянётся, что Маку скоро придётся переменить свою безобразную жизнь.
— Не желаю я больше про это слышать, — говорит он. — Только я ведь один и могу на него повлиять. Со дня на день к нему нагряну!
— И доброе дело сделаете, — отвечает Свен-Сторож. — Покоя нашим бабам от него нет. Скоро вот Рождество, и опять он, поди, их будет обыскивать, уж это как раз.
Хартвигсен отвечает:
— Ну, ещё не известно, что мы с Бенони Хартвичем порешим! Будет он их обыскивать или же нет.
Хартвигсена не подкосило крушение, не обескуражили большие убытки, нет, он даже ещё больше теперь заносится и хвастается своим могуществом. Он почти уже решился вести собственное дело помимо Мака, купить к весне пароход и отправлять треску уже не в Берген, а прямо в Испанию, и заделаться в Бергене знатным купцом! Но Маку он не забыл крушения и выжидал только случая, чтобы с ним поквитаться. Так мне представлялось. «Ужо мы его отблагодарим!» — говорит он, задумчиво покачивая головой. Когда мы распростились со Свеном-Сторожем, он снова ко мне приступился, зазывая в учителя. Для него прямо-таки унижение, что в Сирилунне есть домашний учитель, а у него вот нет.
— Будто у меня средств не хватит учителя нанять, — сказал он. — Ну, а касаемо жалованья, так эта моя рука вдвое вам заплатит! — сказал он. — Идёмте со мною, может, моя супруга вас уговорит.
Мы прошли немного, и тут Хартвигсен вспомнил про какое-то дело в Сирилунне и отпустил меня одного. Да, у Хартвигсена опять завелись дела в Сирилунне, дела с баронессой Эдвардой, она томится смертной скукой, ей нужен кто-то, чтоб отвести душу. Она уже посвятила Хартвигсена в перипетии своих отношений с лейтенантом Гланом и теперь вовсю старается смутить его самого. Роза это принимает спокойно, она излечилась от своей ревности, да и не до того ей теперь.
В гостиной я её не застал. Значит, она гуляет с Мартой, подумал я. Но чтобы не получилось так, будто снова я к ней втираюсь в отсутствие мужа, я написал записку, что де сам Хартвигсен меня пригласил. Но вот я слышу на лестнице голоса и шаги, появляются Роза с Мартой, и Роза в удивлении застывает на пороге. Она говорит смущённо:
— Мы были наверху, занимались. Ну, да какие это занятия, так.
И отчего ей было смущаться? Роза получила прекрасное воспитание, она много знала, почему бы ей не учить грамоте Марту?
Но возможно, это смущение происходило от её положения и в ней — как было прелестно! Никогда ещё не была она так хороша.
— Ты бы пошла в Сирилунн, — сказала она Марте. — Бенони у Свена-Сторожа. Вы его не видали?
Я ответил:
— О, как же! Я ведь нарочно пробрался к вам в дом, рассчитывая застать вас одну.
Она покачала головой, но мне показалось, что не так уж я ей неприятен, как прежде, она даже улыбалась. Я продолжал в том же тоне, я думал: вот как вёл бы себя Мункен Вендт!
— Я без конца сюда прихожу, меня сюда тянет и тянет, — сказал я. — Я совсем измучился.
— Но я замужем, — сказала она.
— Я увидел вас задолго до того, как вы вышли замуж, и с самого первого взгляда — я ваш!
О, я помню, я всё помню: тут она посмотрела на меня с любопытством и, кажется, даже с радостью. Нет, не знаю, может быть, тут было одно любопытство.
— Но Господи Боже, да что же это такое? — вскрикнула она. — Чего вы хотите, не понимаю.
— Чего я хочу! Да чего обычно хотят! Каменная вы, что ли? Я весь истерзался от фокусов и комедий, я пришёл положить этому конец. И делайте со мной что хотите!
О, глупец, глупец, снова мне показалось, что ей по душе мой напор, моя пылкость, губы у неё задрожали, будто она растрогалась. Тут она замечает на столе записку, читает мои извинения в том, что я явился, и до неё доходит, что вовсе я не так безогляден и смел, каким представлялся.
— А-а, значит, вас Бенони пригласил! — сказала она. — Так я и думала.
Я ничего не ответил, нет, но я не желал больше сдерживаться. Всё шло ведь так хорошо. Я встал перед нею, посмотрел на неё, и вдруг я сказал:
— Ай-ай!
И она тоже на меня посмотрела, расхохоталась и сказала, смеясь:
— Да что это с вами? Полноте, успокойтесь!
Грудь у меня ходуном ходила, я помертвел от страха, и вдруг я шагнул к ней и обнял её. Я дрожал как в лихорадке и молчал, я только пытался прижаться лицом к её лицу, к плечу, к шее. Всё это продолжается не больше мгновенья, она легко высвобождается из моих объятий и наотмашь бьёт меня по щеке. Будто колесо завертелось у меня в голове, и я рухнул на стул.
Пощечина!
Бедная Роза, ей пришлось немало со мной повозиться, утешать меня, заглаживать свою вину. Наконец, кое-как я прихожу в себя. Она говорит, смеётся, сыплет вопросами: «Что вы это? Зачем? Ну где, ну где вы набрались такого? В жизни подобного не видывала! Ну, теперь-то вы, надеюсь, не будете ничего такого предпринимать?».
Когда в голове у меня окончательно прояснилось, я снова впал во всегдашнюю мою приниженность, я уж радовался, что Роза мне не указала на дверь. Нет, ухватки Мункена Вендта не про меня, у меня совершенно иная натура, он-то кого угодно может обворожить. О, ему сходят самые дикие выходки, и тотчас ему их прощают.
Всё у нас с Розой понемногу возвратилось в обычную колею. Она сидела уже совершенно спокойно, она спросила:
— Вы и в прошлый раз были какой-то странный, будто сам не свой. Помните?
— Так, случайность, — уклончиво ответил я.
— И отчего вы так редко теперь бываете? — сказала она. — Мы даже уж говорили с Бенони.
Я снова смирненький, как ягнёнок, всё тошнее, тоскливее делается у меня на душе, и я говорю:
— Не бываю? Но я бываю у вас, я бываю, спасибо. Но вам, кажется, лучше, когда меня нет, такое у меня впечатление. Вы живёте себе, не тужите, а стоит мне прийти, вы вспоминаете про старое и грустите. Лучше уж мне держаться от вас подальше и знать, что вам весело.
Но потом-то я всё же решил ещё один-единственный раз попытать приёмы Мункена Вендта, прежде чем окончательно от них откажусь. Ведь сначала всё шло хорошо!
Снова баронессе ничего другого не оставалось, как удариться в набожность. До чего же она была взбалмошная и несчастная! Игры с Хартвигсеном хватило лишь недели на две, да и что это была за игра — так, бесплодная возня какая-то, ведь Хартвигсен ни слова не понимал из того, что она говорила.
И вот она распорядилась сжечь знаменитую перину своего отца, да, баронесса решилась, и Йенс-Детород, её верный раб, приложил руку к этой затее. Йенс-Детород своё дело знал, он выбрал лунную ночь, когда перина сушились в пивоварне, и бросил в дымоход подожженную просмоленную паклю. Миг — и перина занялась и погибла. А длинноногий Йенс-Детород в несколько ловких прыжков соскочил с крыши и спрятался за соседним домом. Я всё это видел из моего окна.
Да, я был всему этому свидетель, потому что я стоял и смотрел. Баронесса от меня не скрыла свои замыслы, нет, она честно и открыто восстала против отца, который позволял себе столь недостойную комедию с ванной в собственном доме. И она меня посвятила в свой план, вовсе от меня не требуя соблюдения тайны. И надо признаться, я оценил оказанное мне доверие и остался нем как могила. Баронесса подкупила меня этой тонкостью, да, она вела себя как особа воспитанная и благородная.
Но Мак, этот владетельный князь, — о, он не был бы отцом Эдварды и не был бы Маком, если бы он тут растерялся. Не успел Крючочник доложить ему о случившемся, как он тотчас же оповестил, что скупает пух и перо по высокой цене. Рассказывали, что однажды ему уже приходилось прибегать к такой мере, чтобы сделать к Рождеству новую перину. И вот ведь — и нескольких дней не прошло, а в Сирилунн потекло многое множество пуха с тех дворов, где собирали перо и яйца по фьордам.
И зачем было, спрашивается, сжигать перину Мака?
Но баронесса была неукротима, да, и она была набожна, она взялась во что бы то ни стало положить конец отцовым рождественским забавам. Упомянув об обыске, она неизменно поджимала губы и качала головой. Обычай этот состоял в том, что женщинам Сирилунна в Сочельник полагалось похитить серебряную вилку или ложку с праздничного стола и далее отправиться к Маку в спальню для обыска. О, Мак умел искать свои вилки и ложки, упорство его в этом деле было беспримерно, у него могли перебывать даже и до шести женщин за один вечер. Да, неуёмный распутник был Мак. Но более всего поражало меня, до чего же он умел держать этих женщин, знавших о его повадках, в повиновении. За целый год — ни единой жалобы, нет, какое! Самая глубокая почтительность. Верно, он имел дар особый повелевать и умел разумно пользоваться своим даром. Для меня это была совершеннейшая загадка.
