Лонжен приподнялся на локте.
— Разве вы не видите, что он нас презирает?
Наступило молчание. Гвиччоли поднял на Матье вопрошающий взгляд, затем вдруг всем телом осел, веки его опустились. Он нехорошо улыбнулся и, не открывая глаз, сказал:
— Кто нас презирает, может убираться вон. Мы никого не задерживаем, мы здесь среди своих.
— Я никого не презираю, — возразил Матье.
Он остановился: «Они пьяные., а я не пил». Это, вопреки его воле, внушало ему чувство превосходства, и Матье ощутил стыд. Он стыдился своего терпеливого голоса, которым принуждал себя говорить с ними. «Они напились, потому что им невмоготу!» Но кто мог разделить их несчастье? Разве что такой же пьяный, как они. «Не надо было приходить сюда», — подумал он.
— Он нас презирает! — с наигранным гневом повторил Лонжен. — Он здесь, как в кино, он смеется над пьяными дураками, которые несут околесицу…
— Говори за себя! — оборвал его Латекс. — Я не несу околесицу.
— Да брось ты, — устало сказал Гвиччоли. Гримо задумчиво посмотрел на Матье:
— Если он нас презирает, я ему сейчас отолью на кум-пол.
Гвиччоли засмеялся.
— Тебе отольют на кумпол, — повторил он. — Тебе отольют на кумпол.
Менар перестал петь; он соскользнул со шкафа, с загнанным видом огляделся, потом, казалось, успокоился, испустил облегченный вздох и, отключившись, рухнул на пол. Никто не обратил на него внимания: все смотрели прямо перед собой и время от времени бросали на Матье злобные взгляды. Матье просто не знал, как поступить: он пришел сюда без задних мыслей, стараясь помочь Лонжену. Но он должен был бы предвидеть, что вместе с ним сюда проникает срам и скандал. Эти типы увидели себя его глазами; он уже не говорил на их языке, но однако, сам того не желая, стал их судьей и свидетелем. Ему внушал отвращение этот таз, полный вина и мусора, хоть он и упрекал себя за это отвращение: «Кто я такой, чтобы отказываться пить, когда мои товарищи пьяны?»
Латекс задумчиво погладил себя по нижней части живота. Вдруг он повернулся к Матье с вызовом в глазах; затем поставил котелок в развилке ног и начал болтать членом в вине.
— Я его вымачиваю — это его укрепит.
Гвиччоли фыркнул. Матье отвернулся и встретил насмешливый взгляд Гримо.
— Что, никак не поймешь, куда попал? — спросил Гримо. — Ты нас не знаешь, приятель: от нас можно всего ожидать.
Он наклонился вперед и, заговорщицки подмигнув, крикнул:
— Эй, Латекс, спорим, что ты теперь не выпьешь этого вина!
Латекс подмигнул в ответ.
— Еще чего!
Он поднял котелок и шумно выпил, наблюдая за Матье. Лонжен ухмылялся, все улыбались. Они выпендриваются передо мной. Латекс поставил котелок и причмокнул языком:
— Еще вкуснее!
— Ну как? — спросил Гвиччоли. — Что ты на это скажешь? Разве мы не весельчаки? Разве мы не лихие ребята?
— И это еще не все, — сказал Гримо. — Ты еще не все видел.
Дрожащими руками он пытался расстегнуть ширинку; Матье нагнулся к Гвиччоли.
— Дай мне твой котелок, — тихо сказал он. — Я буду веселиться с вами.
— Он упал в таз, — раздраженно сказал Гвиччоли. — Тебе нужно его выловить.
Матье погрузил руку в таз, пошевелил пальцами в вине, пошарил на дне и вытащил полный котелок. Руки Гримо замерли; он посмотрел на них, потом сунул их в карманы и посмотрел на Матье.
— То-то! — смягчившись, сказал Латекс. — Я так и знал, что ты не удержишься.
Матье выпил. В вине были какие-то мелкие и бесцветные шарики. Он их выплюнул и снова наполнил котелок. Гримо добродушно смеялся.
— Кто на нас посмотрит, — сказал он, — нипочем не удержится — обязательно выпьет. Его завидки возьмут.
— Лучше пусть завидуют, чем жалеют, — сказал весельчак Гвиччоли.
Матье помедлил, спасая муху, увязшую в вине, потом выпил. Латекс смотрел на него с видом знатока.
— Это не пьянка, — заметил он, — это самоубийство. Котелок был пуст.
— Мне очень трудно опьянеть, — сказал Матье.
Он наполнил котелок в третий раз. Вино было густым, со странным сладковатым привкусом.
— Вы случайно туда не напрудили? — охваченный подозрением, спросил Матье.
— Ты что, спятил? — возмутился Гвиччоли. — Ты думаешь, мы можем испортить вино, а?
— Да нет, — ответил Матье. — А в общем, мне плевать. Он выпил залпом и отдышался.
— Ну как? — с интересом спросил Гвиччоли. — Теперь стало лучше?
Матье покачал головой:
— Пока нет.
Он взял котелок и, сжав зубы, наклонился над тазом и тут услышал за спиной насмешливый голос Лонжена:
— Хочет нам показать, что он повыносливей нас. Матье обернулся:
— Неправда! Я пью, чтобы развеселиться.
Лонжен сидел весь одеревеневший; повязка сползла на нос. Над повязкой Матье видел неподвижные округлые глаза старой курицы.
— Я тебя не слишком люблю, Деларю! — сказал Лонжен.
— Ты это уже говорил.
— Ребята тоже тебя не слишком любят, — добавил Лонжен. — Они при тебе робеют, потому что ты образованный, но не думай, что они тебя любят.
— За что им меня любить? — сквозь зубы процедил Матье.
— Ты все делаешь не как все, — продолжал Лонжен. — Даже напиваешься — и то по-другому.
Матье недоуменно посмотрел на него, затем повернулся и бросил котелок в стекло шкафа.
— Я не умею пьянеть! — громко сказал он. — Не умею — и баста. Вы же видите, что не умею.
Никто не проронил ни слова; Гвиччоли положил на пол осколок стекла, который упал ему на колени. Матье подошел к Лонжену, твердо взял его за руку и поставил на ноги.
— Что такое? Какое тебе дело? — крикнул Лонжен. — Занимайся своей задницей, эй ты, аристократ!
— Я пришел увести тебя, — настаивал Матье, — и я уйду с тобой.
Лонжен яростно отбивался.
— Оставь меня в покое! Говорю тебе, отпусти меня! Отпусти, сучий потрох, или я разозлюсь.
Матье стал тащить его из комнаты, Лонжен поднял руку и попытался ткнуть ему пальцем в глаза.
— Мерзавец, — разозлился Матье.
Он отпустил Лонжена и залепил ему два не слишком сильных подскульника; Лонжен обмяк и повернулся вокруг своей оси; Матье схватил его на лету и водрузил его на плечи, как мешок.
— Видите, — сказал он. — Я тоже, если захочу, могу корчить из себя весельчака.
Он их ненавидел. Он вышел и спустился по ступенькам крыльца со своей ношей. Шарло, увидев его, расхохотался.
— Что с братишкой?
Матье перешел через дорогу и положил Лонжена у каштана.
— Сейчас лучше? — спросил Матье. Лонжена снова вырвало.
— Вот… так легче… — сказал он между двумя позывами.
— Я тебя оставлю, — сообщил Матье. — Когда кончишь блевать, постарайся хорошенько выспаться.
Он запыхался, когда подошел к почтовой конторе. Он постучал. Пинетт открыл ему с восхищенным видом.
— Ага! — обрадовался он. — Решился наконец.
— В конечном счете, да, — ответил Матье.
В тени за Пинетгом появилась почтовая служащая.
— Мадемуазель сегодня уже не боится, — сказал Пинетт. — Мы слегка прогуляемся по полям.
Девушка бросила на него мрачноватый взгляд. Матье ей улыбнулся. Он подумал: «Я ей не слишком симпатичен», но ему это было в высшей степени безразлично.
— От тебя пахнет вином, — заметил Пинетт.
Матье, не отвечая, засмеялся. Девушка надела черные перчатки, заперла на два оборота дверь, и они пустились в путь. Она положила ладонь на руку Пинетта, а Пинетт дал руку Матье. Солдаты, проходя, приветствовали их.
— У нас воскресная прогулка! — крикнул им Пинетт.
— Ага! — ответили они. — Без офицеров — каждый день воскресенье.
Молчание луны под солнцем; грубые гипсовые изображения, расположенные по кругу в пустыне, напомнят будущим породам, чем был род человеческий. Продолговатые белые руины будут плакать бороздками своих жировых черных выпотов. На северо-западе триумфальная арка, на севере романский храм, на юге мост, ведущий к другому храму; вода в бассейне загнивает, торчит каменный нож, устремленный в небо. Из камня; из камня, засахаренного в сиропе истории; Рим, Египет, каменный век — вот что останется от достославного места. Он повторил: «Вот что останется», но удовольствие его притупилось. Нет ничего монотоннее катастрофы; Даниель начинал к ней привыкать. Он прислонился к решетке, еще счастливый, но усталый, с лихорадочным привкусом лета на языке: Даниель гулял весь день; теперь ногам трудно было его нести, и все-таки надо было идти. В мертвом городе следует ходить. «Я заслужил эту маленькую удачу», — сказал он себе. Неважно что, но что-нибудь да расцветет для него одного на углу улицы. Но, увы, ничего не было. В пустыне всюду посверкивали дворцы: кое-где подпрыгивали голуби, незапамятные птицы, ставшие камнями, потому что кормились статуями. Единственной оживляющей нотой в этом каменном пейзаже был нацистский флаг над отелем «Крийон».
