— Нет. Нет. Никого не вмешивать. Это наше дело. Он сделал полоборота и пошел за остальными. Они пересекли площадь и исчезли.
— Что было с парнем? — крикнул Шарло.
Матье обернулся: Шарло поднял голову и положил книгу рядом с собой на ступеньку.
— Он умер.
— Глупо, — сказал Шарло, — а я и не подумал посмотреть; я только увидел, когда его уносили. По крайней мере, он не из наших?
— Нет.
— А, ну ладно.
Матье и Пинетт подошли к нему. Из окна мэрии раздавалось пение и неслись нечеловеческие вопли.
— Что там происходит? — спросил Матье. Шарло улыбнулся.
— Обычный бардак, — сказал он,
— И ты можешь читать?
— Я только просматриваю. — скромно признался Шарло.
— А что это за книга?
— Это Волабелль.
— Я думал, ее читает Лонжен.
— Лонжен! — фыркнул Шарло. — Лонжену не до чтения.
Большим пальцем он через плечо показал на мэрию,
— Он там, пьяный в стельку.
— Лонжен? Он же не пьет.
— Что ж, пойди посмотри сам.
— Который час? — спросил Пинетт,
— Тридцать пять шестого, Пинетт повернулся к Матье.
— Ты не идешь? Ручаюсь, что нет.
— И правильно ручаешься. Я не иду.
— Тогда проваливай!
Он обратил на Шарло красивые близорукие глаза.
— Как это мне осточертело.
— Что тебе осточертело, дуралей?
— Он нашел себе бабу, — пояснил Матье.
— Если она тебе осточертела, можешь сбагрить ее мне.
— Не могу, — сказал Пинетт. — Она в меня втюрилась.
— Тогда выпутывайся сам.
Пинетт яростно передернулся, повернулся к ним спиной и ушел. Шарло, улыбаясь, проводил его взглядом:
— Он нравится женщинам.
— Да уж, — хмыкнул Матье.
— Я ему не завидую, — сказал Шарло. — Я сейчас при одной мысли вскочить на бабу…
Он с любопытством посмотрел на Матье:
— Говорят, от страха член напрягается.
— И что?
— Со мной по-другому: у меня съеживается.
— Ты боишься?
— Нет. Но что-то давит мне на желудок.
— Ясно.
Шарло вдруг схватил Матье за рукав; он понизил голос:
— Мне нужно тебе что-то сказать. Сядь. Матье сел.
— Знаешь, некоторые несут несусветную чушь, — тихо сказал Шарло.
— Какую чушь?
— Знаешь, — смущенно продолжал Шарло, — это действительно чушь.
— Но что именно?
— Так вот, капрал Кабель говорит, что фрицы нас кастрируют.
Он засмеялся, не сводя с Матье глаз.
— Что ж, — согласился Матье. — Это и в самом деле чушь.
Шарло продолжал смеяться:
— Знаешь, я этому не верю. Слишком много работы им будет.
Они замолчали. Матье взял томик Волабелля и пролистал его; он втайне надеялся, что Шарло даст ему почитать книгу. Шарло небрежно спросил:
— А своих евреев они кастрируют?
— Нет.
— А я слышал, что да, — тем же тоном сказал Шарло. Вдруг он схватил Матье за плечи. Матье не смог вынести этого перекошенного от ужаса лица и опустил взгляд.
— Что они со мной сделают?
— То же, что с остальными. Наступило молчанье. Матье добавил:
— Разорви свой военный билет и выкинь бляху.
— Это уж давно сделано.
— Тогда что еще?
— Посмотри на меня, — сказал Шарло. Матье не решался поднять голову.
— Я тебя прошу посмотреть на меня!
— Я смотрю, — сказал Матье. — И что?
— У меня сильно еврейский вид?
— Нет, — ответил Матье, — у тебя не еврейский вид.
Шарло вздохнул; из мэрии, шатаясь, вышел солдат, спустился по трем ступенькам, пропустил четвертую и, промчавшись между Шарло и Матье, упал посреди мостовой.
— Да он пьян! — сказал Матье.
Солдат приподнялся на локтях, и его вырвало, затем голова его упала, и он больше не шевелился.
— Они свистнули вино в интендантстве, — объяснил Шарло. — Ты бы видел их, когда они шли тут с графинами, не знаю уж где они их взяли, и с большим тазом, полным вина! Смотреть было противно.
В одном из окон первого этажа появился Лонжен, он рыгнул. У него были красные глаза и одна щека совсем черная.
— Ты посмотри, на кого ты похож! — строго крикнул ему Шарло.
Лонжен уставился на них, щурясь; когда он их узнал, он трагически воздел руку:
— Деларю! — Что?
— Я осрамился.
— Тогда уйди оттуда.
— Я не могу, помоги мне.
— Иду, — сказал Матье.
Он встал, прижимая к себе томик Волабелля.
— У тебя доброты больше, чем нужно.
— Нужно же убить время.
Он поднялся на две ступеньки, и Шарло крикнул ему в спину:
— Эй! Отдай моего Волабелля.
— Ладно, не кричи так громко, — раздосадованно отозвался Матье.
Он бросил ему книгу, открыл дверь, вошел в белостенный коридор и остановился, пораженный: кто-то крикливым и сонным голосом пел «Артиллериста из Меца». Это ему напомнило психиатрическую больницу в Руане в двадцать четвертом году, когда он навещал свою тетку-вдову, сошедшую с ума от горя: и там сумасшедшие пели в палатах. На левой стене под решеткой висел плакат, он подошел и прочел: «Всеобщая мобилизация» и подумал: «Еще недавно я был гражданским». Голос то засыпал, оседал, булькал, пресекался, то просыпался в крике. «Я был гражданским, это было давно». Матье смотрел на плакат, на два маленьких перекрещенных флага, и представил себя в пиджаке из альпага и с крахмальным воротничком. Он никогда не носил ни того, ни другого, но сейчас представлял себе гражданских именно такими. «Мне было бы противно вновь стать гражданским, — подумал он. — Впрочем, это вымирающая раса». Он услышал, как Лонжен крикнул: «Деларю!», увидел открытую дверь слева и вошел. Солнце было уже низко; его длинные пыльные лучи делили комнату на две части, не освещая ее. От резкого запаха вина у Матье перехватило горло, он сощурился и сначала различил только полевую карту, пятном темневшую на белой стене; потом он увидел Менара — тот сидел, свесив ноги, на невысоком шкафу, и размахивал солдатскими башмаками в багровом свете заката. Это именно он пел; его обезумевшие от веселья глаза вращались над открытой пастью; голос выходил из него сам, он высасывал из Менара, как огромный паразит, внутренности и кровь; вялый, с обвисшими руками, Менар ошалело смотрел на этого паразита, который неудержимо исторгался из его рта. В комнате не было никакой мебели: должно быть, со столами и стульями уже расправились. Все приветственно заорали:
— Деларю! Здорово, Деларю!
Матье опустил глаза и увидел людей. Один сидел в собственной блевотине, другой храпел, вытянувшись во весь рост; третий прислонился к стене, у него, как и у Менара, был открыт рот, но он не пел; седоватая борода росла от уха до уха, на носу пенсне, глаза закрыты.
— Здорово, Деларю! Деларю, здорово!
Справа от него другие солдаты были в не менее аховом положении. Гвиччоли расселся на полу, котелок, наполненный вином, стоял меж его раздвинутых ног; Латекс и Гримо сидели по-турецки; Гримо держал свою кружку за ручку и бил ею по полу в такт пению Менара; Латекс до запястья запустил руку в ширинку. Гвиччоли что-то сказал, но все заглушил голос певца.
— Что ты говоришь? — спросил Матье, приставив рупором руку к уху.
Гвиччоли бросил яростный взгляд на Менара:
— Помолчи хоть минуту, идиот! У меня уже барабанные перепонки лопаются.
Менар перестал петь. Он жалобно сказал:
— Я не могу остановиться.
И тут же затянул «Девушки из Камаре».
— Хороши мы! — сказал Гвиччоли.
Он был не слишком смущен; на Матье он смотрел скорее с гордостью.
— А у нас тут весело! — сказал он. — Здесь все веселые; мы хулиганы, горячие головы, банда скандалистов!
Гримо одобрил его кивком и засмеялся. Он старательно, как на иностранном языке, выговорил:
— С нами не соскучишься.
— Вижу, — сказал Матье.
— Хочешь опрокинуть стаканчик? — предложил Гвиччоли.
Посередине комнаты стоял медный таз, заполненный красным вином из интендантства. В тазу что-то плавало.
— Это таз для варенья, — сказал Матье. — Где вы его взяли?
— Не твое дело, — огрызнулся Гвиччоли. — Так ты пьешь или нет?
Он изъяснялся с трудом, и у него глаза закрывались сами собой, но агрессивный вид он сохранял.
— Нет, — сказал Матье. — Я пришел увести Лонжена.
— Куда увести?
— Подышать свежим воздухом.
Гвиччоли взял свой котелок двумя руками и опустошил его.
— Уводи, я мешать не буду, — сказал Гвиччоли. — Он все время что-то мелет о своем брате и всем надоел. Помни, у нас банда весельчаков, а унылых пьянчуг нам не нужно.
Матье взял Лонжена за руку.
— Ну, пошли!
Лонжен с раздражением высвободился.
— Минутку! Дай мне привыкнуть.
— Ну, привыкай, — сказал Матье.
Он повернулся и бросил взгляд на шкаф. За стеклами он увидел толстые тома, покрытые холстиной. Есть что почитать. Он бы стал читать все что угодно: даже Гражданский кодекс. Шкаф был заперт на ключ: Матье тщетно попытался его открыть.
