Народ слушал молча. Многие бывали раньше в Чечне, знали тамошние нравы и обычаи, знали о трудных дорогах, о девственных, непроходимых лесах и понимали, на какое опасное дело их зовут.
Наконец выступил вперед пожилой мохевец, снял шапку и сказал:
– Мы знаем, ваша милость, что надо служить царю-государю… Мы не щадим наших сил. В стужу и снег, когда зимняя буря поминутно грозит нас поглотить, похоронить под обвалами, всем миром выходим мы чинить дороги, на спинах своих перетаскиваем сани, груженные провиантом, боевым снаряжением и вещами войсковых частей, раздобываем для вас дрова, сено, припасы… И все это мы делаем с радостью, потому что верно служим государю императору; прежде у нас не было таких непосильных повинностей, но и то мы не ропщем… Теперь же мы просим вас: освободите нас от похода против соседей, ничего худого они нам не делают. Не надо натравливать нас друг на друга, иначе мы вырежем друг друга и не будет у вас верных людей в нашей стране…
– Враги царя – также и ваши враги, и вы должны, как приказывает наместник царя, итти против Чечни.
– Хорошо, мы пойдем, но это будет непосильно трудным делом для нас.
Горское ополчение было составлено, всем селам надлежало явиться со своими священными знаменами и под предводительством помещика Гошпарашвили выступить через несколько дней в Дарго, где собиралось большое войско, задачей которого было одним ударом сломить Шамиля. Весть о подготовке похода была принята с живейшей радостью почти всеми помещиками и дворянами.
У Гошпарашвили было много единомышленников. Князья и дворяне собирались в этот поход в надежде с легкостью заполучить чины и ордена, так высоко почитаемые во времена наместника Воронцова. Под давлением наместника наше дворянство переустраивало свою жизнь на европейский лад, а для этого требовался достаток. И дворяне не брезгали ничем, лишь бы обеспечить себе возможность посещать воронцовские балы, иметь нужные для этого средства. После указа об отмене крепостного права у них не осталось никаких иных путей к обогащению, кроме успешного продвижения по службе и чинов.
Гошпарашвили устроил пиршество. Неподдельное веселье царило среди юношей, отправлявшихся в поход против Чечни. Мало кто из них отдавал себе отчет в происходящем. Отличиться в походе, добиться почестей, чинов, богатства – единственно это занимало и одушевляло их. Так пировали они, далекие от дум и нужд народных, и сталкивались ковши – азарпеши, звенела застольная песня «Мравалжамиер», благоухали сочные турьи шашлыки – и так без конца длилось веселье.
Между тем Коба и мтиулец Вепхия распрощались с хозяевами и отправились в путь. Они поднялись на вершину, оттуда спустились в ущелье, где был оставлен убитый тур. Здесь друзья отдохнули, потом Вепхия взвалил на плечи тушу, и они двинулись дальше. Миновали Гвиргалу и пошли по тропинке вдоль реки Хде. Поднялись на Чхатистави, еще немного – и все опасности остались бы за спиной. Но вдруг раздался окрик заставы:
– Кто идет?
Казачья застава преградила им путь. Они отскочили за скалу. Окрик повторился.
– Мы идем и сейчас испытаем вашу храбрость! – гордо откликнулся Коба.
Загремели выстрелы, и несколько пуль ударилось о скалу, за которой скрывались друзья.
– Теперь посмотрим, кто кого? – и Вепхия нацелился из-за скалы, но казаки притаились в своей засаде.
– Коба, – сказал Вепхия, – забирай тушу и ступай вон по той тропинке вверх, а я пока задержу здесь этих собак!
Коба быстро взвалил на плечи поклажу и пошел. Тропинка, по которой ему предстояло подняться, была почти нехоженая, она вилась вдоль пропасти по острым выступам скалы. Но, одолев ее, он оказывался наверху, над тем местом, где оставлял казаков и своего друга. Оттуда он мог помочь ему взобраться по этой чертовой тропе.
Коба поднялся наверх, выбрал удобное место и оттуда нацелился из ружья. Как раз один из казаков высунул голову, чтобы осмотреться, но прогремел выстрел. Казак подскочил на месте, отшвырнул ружье и кувырком скатился в пропасть. В ту же минуту Вепхия выбежал из-за скалы и, ловко прыгая по скалистым выступам, кинулся к Кобе, который радостно, с замиранием сердца следил за ним сверху. Казаки не посмели выйти из своей засады, а Вепхия быстро присоединился к Кобе, они обнялись и поздравили друг друга с победой. Здесь они были в безопасности. Казаки не могли их преследовать, по тропе можно было подниматься только поодиночке, а беглецы сверху взяли ее на прицел.
Поэтому казаки сочли за лучшее укрыться за выступом скалы и поскорее убраться вниз подальше от этих мест.
Коба и Вепхия отдохнули и к вечеру достигли Арции, где Иаго изнемогал от нетерпения, ожидая Кобу.
Он сидел на балконе, когда к нему подбежал мальчик.
– Иаго, Иаго! – крикнул он. – Идут! Коба идет и с ним еще кто-то чужой!
– Где, где ты их видишь? – вскочил Иаго.
– Там, в гору поднимаются, теперь уже, верно, до родника добрались… Несут тура с большими рогами!
– Султи, пойдем им навстречу.
– Идем, идем! – и мальчик радостно побежал вперед, поминутно оборачиваясь и окликая идущего следом за ним Иаго.
Вот на холме появились путники. Они приближались, и все сильнее билось сердце. Какие вести принесут они о Нуну, о его единственной? Он как будто только для того и находил ее, чтобы снова терять, чтобы еще острее чувствовать боль разлуки.
Ему казалось, что друзья нарочно замедляют свои шаги, нарочно терзают его ожиданием.
Наконец они пришли. Коба свалил поклажу на землю, и друзья обнялись. Иаго безмерно обрадовался приходу Вепхии. Парчо вышел навстречу и приветливо пригласил гостей в дом.
Когда уселись, Коба все рассказал про Нуну, сообщил, что решено ее отправить в Дзауг.
Лекарь, пришедший перевязать рану Иаго, заверил друзей, что через две недели Иаго будет вполне здоров и тогда все дороги откроются перед ними.
А побратимы ждали этого с нетерпением.
Однажды вечером в Куросхвви, близ Степанцминды, стояла повозка, запряженная тройкой лошадей. Человек в одежде ямщика неторопливо похаживал перед повозкой и изредка поглядывал на небо.
– Опоздают, обязательно опоздают! – он с досадой сплюнул в сторону.
И как раз в эту минуту на каменистом спуске послышались осторожные шаги и две тени резко обозначились на вечернем небе.
– Наконец-то! – оказал он с облегчением. – Почему опоздали?
– Не могли выбраться, дорогой. Войско в село вступило, размещали солдат на постой!
– Поторапливайся, Нуну, усаживайся скорей! Женщина скинула бурку. Это была Нуну. Она поднялась на повозку и устроилась поудобней на самом дне. Джгуна-кучер прикрыл ее сеном, влез на облучок и хлестнул лошадей. Застучали колеса.
– Счастливо добраться! – крикнул остающийся, сняв шапку.
Тройка с грохотом летела к Владикавказу, и на окрики караулов: «Кто едет?» Джгуна спокойно отвечал: – Почтовая тройка. Начальство возил и в деревнях замешкался… Нет ли табачку?
Казаки, не спешиваясь, равнодушно взглядывали на повозку и отъезжали в сторону.
Квартал мохевцев во Владикавказе был в те времена до крайности убог и неустроен. В этом квартале, в стороне от других домов, стояла старая, полуразрушенная хижина. Ветер сорвал с крыши дрань, и непогода свободно проникала внутрь помещения. Разбитые окна и дверь поскрипывали на слабых петлях, покорно пропуская осеннюю стужу сквозь прикрывающие их грязные циновки. Одинокие деревья, скудные остатки некогда пышного сада, стояли во дворе. Все было запущено, все одичало.
В девятом часу вечера какой-то человек приблизился к этой хижине, обошел ее кругом, осторожно приподнял циновку и переступил порог.
Он разворошил в камине горячую еще золу с угольками, подкинул хворосту и раздул огонь. Слабый свет озарил хижину. Вошедший человек оказался старцем, совершенно седым, с давно нечесаной бородой и всклокоченными волосами. Его худое, хмурое лицо, сплошь источенное, изборожденное морщинами, свидетельствовало о некогда пережитых глубоких страстях. Глаза, обведенные синими кругами, глубоко ввалились, тонкие, выцветшие и потрескавшиеся губы трепетали. Старик тяжело, часто дышал и непрестанно кашлял, руки его дрожали, и все его тело было истощено, истерзано горем, трудами и голодом. Старая шинель, испещренная нашитыми на нее лоскутками, едва прикрывала несчастного и уж, конечно, вовсе не грела его.
Он подошел к очагу, протянул к огню озябшие руки и потер их изо всех сил. Немного отогревшись, он вышел во двор, снова обошел вокруг хаты, убедился, что никого нет, и поспешно вернулся в помещение.
Дрожащими руками взял он палку с железным наконечником, отодвинул брошенные на пол лохмотья, служившие ему постелью, и копнул земляной пол. Старик извлек из ямы шкатулку и, прикрывая ее собой, поминутно с опаской оглядываясь и прислушиваясь к малейшему шороху, снял с нее обшивку из воловьей кожи, приподнял крышку и поставил на пол. Потом он вытащил из-за пазухи тряпку, в которую было завернуто несколько серебряных и медных монет. Тщательно пересчитав их на ладони, он всыпал их в шкатулку. Потом сделал насечку на своей палке, закрыл шкатулку, обтянул ее воловьей кожей и опустил в яму; засыпав яму землей, он снова расправил свою постель.
