nihil, заниматься чем-нибудь бесполезным, нежели вовсе ничем. А посему я стал писать и занял себя этим усладительным трудом, дабы, подобно Веттию у Макробия {48},
otiosaque diligentia ut vitarem torporem feriandi (этим своеобразным занятием на досуге избежать апатии, вызываемой праздностью) и
atque otium in utile verterem negotium (употребить свой досуг на какое-нибудь полезное дело).
Simul et jucunda et idonea dicere vitae
Lectorem delectando simul atque monendo [83].
[Или полезным быть или приятным желают поэты,
Или и то, и другое: полезное вместе с приятным.]
Вот с какой целью я писал, подобно тем, кто, как говорит Лукиан, «за отсутствием слушателей декламирует деревьям и произносит речи, обращаясь к столбам»; но, как остроумно признался Павел Эгинета {49}, не затем, чтобы высказать что-нибудь доселе неизвестное или упущенное, но ради собственного упражнения» [84], каковое, прибегни к нему некоторые, было бы, я полагаю весьма на пользу их телам и еще более того их душам; другие же, например, делают это ради славы, чтобы себя показать (Scire tuum nihil est, nisi te scire hoc sciat alter [Знанье твое ни к чему, коль не знает другой, что ты знаешь {50}]). Я мог бы присоединиться к мнению Фукидида {51}: «Знать о чем-то и не иметь возможности рассказать об этом — все равно, что не знать» [85]. Когда я впервые взялся за это дело et quod ait ille [86], impellente genio negotium suscepi [или, как сказано у него, предпринял этот труд, повинуясь внутреннему побуждению], я стремился vel ut lenirem animum scribendo [87] {52}, облегчить писанием свою душу, ибо у меня gravidum cor, foedum caput, было тяжело на сердце и неладно с головой, словно в ней образовался нарыв, от которого я очень хотел избавиться и жаждал, чтобы он поскорее прорвался; я не мог придумать более подходящего способа освободиться от его содержимого; да и кроме того, удержаться от этого было просто выше моих сил, потому что ubi dolor, ibi digitus, невозможно не чесаться, когда зудит. Я нисколько не чувствовал себя униженным этой болезнью — не назвать ли мне ее моей госпожой Меланхолией, моей Эгерией {53} или моим malus genius [злым гением]? По этой причине, мне, подобно ужаленному скорпионом, хотелось вышибить clavum clavo [клин клином], облегчить одну печаль другой, праздность праздностью [88], ut ex vipera Theriacum [извлечь противоядие из укуса гадюки], найти противоядие в том, что явилось первопричиной моей болезни. Или, как, судя по рассказу Феликса Платера [89] {54}, поступил человек, который вообразил, будто у него в животе находится несколько аристофановских лягушек, все еще кричащих Брекекекс, коакс, коакс, уп, уп {55}; он посвятил по этой причине семь лет изучению медицины и объехал большую часть Европы в поисках облегчения. Вот и я в поисках исцеления перерыл все медицинские книги, какие только есть в наших библиотеках или какими могли поделиться со мной мои друзья, и взял на себя сей труд [90]. А почему бы и нет? Ведь признается же Кардано, что написал свою книгу об Утешении {56} после смерти сына, дабы облегчить свое горе, и точно так же Туллий {57} написал свою книгу о том же самом предмете и с той же целью после кончины дочери, по крайней мере, если книга действительно написана им, ибо, как подозревает Липсий, она, возможно, принадлежит какому-то самозванцу, скрывшемуся под именем Туллия. Что же до меня, то, подобно Марию у Саллюстия {58}, я, пожалуй, могу утверждать: «то, о чем другие только слыхали или читали, я испытал и претерпел сам, они почерпнули свои знания из книг, а я — меланхолизируя» [91]. Experto credo Roberto. [Поверьте Роберту, испытавшему это на себе.] Я могу поведать кое о чем, изведанном на собственном опыте, aerumnabilis experientia me docuit [научил меня горестный опыт], и вслед за героиней поэта {59} готов повторить:
Haud ignara mali miseris succurrere disco [92].
[Горе я знаю — оно помогать меня учит несчастным.]
Я хотел бы помочь другим из сострадания и, как поступила в старину одна добродетельная дама, которая, «будучи сама прокаженной, отказала все свое имущество на устройство дома для прокаженных» [93] {60}, не пожалею своего времени и знаний — величайшего моего достояния — ради общего блага.
Да, но вы придете к умозаключению, что это все равно что actum agere [94] [делать уже сделанное], ненужный труд, cramben bis coctam apponere [95], вновь и вновь твердить одно и то же, но только другими словами. Однако Лукиан советовал в сходных обстоятельствах: «Не пренебрегать ничем, если это хорошо сказано» [96]. Сколько превосходных врачей опубликовали об этом предмете добросовестно написанные тома и тщательно продуманные трактаты! Вот и у меня не сказано ничего нового, а то, что есть, украдено мной у других; Dicitque mihi mea pagina, fur es [97] [Каждая страница кричит мне: «Ты — вор» {61}]. Если справедлив суровый приговор Синезия {62}: «Похитить труды умерших людей — куда большее преступление, нежели похитить их одежду» [98], то что станется тогда с большинством сочинителей? В числе других подсудимых и я поднимаю руку, будучи тоже повинен в такого рода преступлении; habes confitentem reum [ответчик признает себя виновным], и согласен подвергнуться наказанию вместе с прочими. Чрезвычайно справедливо, что tenet insanabile multos scribendi cacoethes [многие одержимы неизлечимым зудом бумагомарательства {63}], и «сочинению книг, как умозаключил один древний мудрец, несть конца» [99], а уж в нынешний век бумагомарателей [100], когда, как заметил один достойный человек [101], «число книг особенно неисчислимо», «печатный станок перегружен»: ведь каждый охвачен непреодолимым желанием себя показать в погоне за славой или почестями [102] {64} (scribimus indocti doctique [мы же — учен, неучен, безразлично, — кропаем поэмы [103]]); такой сочинитель готов писать, о чем угодно, и наскребет из разных источников то, что ему необходимо. «Завороженные этим желанием славы [104] {65}, etiam mediis in morbis [они даже в разгар болезни]», пренебрегая своим здоровьем, будучи едва в состоянии держать в руке перо, непременно должны о
