В этой записи есть и еще одна любопытная деталь. Он говорит, что любовь нельзя сдержать, и что ее не следует сдерживать. Выходит, если бы у Буалева была дочь, и я сделал бы ее матерью, ее отец ничего не имел бы против? Как-то не очень верится. Что тут скажешь? Если человек робок в мыслях, он внушает мне большее уважение, нежели тот, кто дерзок в мыслях, но робок на деле. Однако хочется подчеркнуть, что мы вовсе не осуждаем Буалева. Мы ведь не знаем, как бы он себя повел.
Оставим все прочие соображения. Скажем только, что христианин не может разделить позицию Ромена Роллана.
«Атеней», глава XIII, перевод Тьерри Сандра, председателя Ассоциации писателей-ветеранов войны.
Например, осуждая самоубийство Перегрина, он спрашивает: «Хотите ли вы, чтобы ваши дети сделались последователями подобного человека?»
«Биографический словарь» Декюба, 1889 г. Лукиан, единственный писатель, ставший очевидцем смерти Перегрина, говорит только: «С этими словами («Духи матери и отца», и т. д.) он прыгнул в огонь, и пламя его охватило».
Эти строки были написаны на следующий день после смерти Барреса.
Филипп Додэ.
Когда Анри де Ренье спросил Барреса, зачем он сделался депутатом, Баррес ответил: «Что вы хотите, без этого было бы тоскливо жить».
Это сказала Нинон де Ланкло, увидев, как маршал Шуазель любуется своей новенькой орденской лентой. «Сотоварищами» она назвала тех, кто получил этот орден одновременно с маршалом. Эту фразу следовало бы написать огненными буквами. Она применима ко всему, и ко всему может внушить отвращение.
Впоследствии я уяснил себе, что цель тут была прямо противоположная: сделать так, чтобы я не оскорбил взор Их Королевских Величеств или Их Королевских Высочеств при случайной встрече. Когда Мария-Антуанетта в 17.. году проезжала через Франкфурт, то «калекам, уродам и людям противной наружности» было строго приказано не попадаться на ее пути. Думаю, я принадлежу к последней категории.
Литератор! В рецензиях стиль «Затравленных скитальцев» был назван «искусственным». Но ни одно произведение искусства не состоится как таковое, если в нем не будет хоть чуть-чуть искусственности, ведь «искусство» и «искусственность» — почти синонимы (а что тогда сказать о литературе? Ее пришлось бы назвать искусственной от начала до конца. Там, где постоянно надо подыскивать рифму, выдерживать размер и т. п., вряд ли можно избежать искусственности).
С другой стороны, нередко то, что можно принять за искусственность, оказывается самым искренним выражением чувства. Поэт, лежащий в тоске на своем ложе, вдруг думает: «Ужас, словно змея, кольцами извивается передо мной». Выспренняя фраза, скажет кто-то. Но эта фраза вырвалась из самого сердца поэта, она — вершина непосредственности.
Когда в свет вышла «Погребальная песнь», некоторые критики обозвали ее «велеречивой». Но Клодель, сам выдающийся поэт, написал мне в письме: «Это написано разговорным языком».
Быть может, с тех пор мне стало понятнее, что имел в виду Моран. Оказавшись в Пьемонте и чувствуя, что не вынесу более разлуки с особой, находившейся в Барселоне, я отправился за ней туда. Хотя с тем же успехом мог бы вызвать ее телеграммой. Но путешествие успокоило меня, я уже не страдал от бездействия, я двигался, перемещался в пространстве к предмету моего желания, и это помогало развеяться. Вообще говоря, чувство успокоенности, которое возникает у нас при перемещении, по-моему, объясняется тем, что мы воспринимаем перемещение как временный отказ от счастья. Понятно, что мы ничего не ждем от путешествия в поезде, а, следовательно, оно не может нас разочаровать. Но едва добравшись до места, мы принимаемся ждать чего-то, и это заставляет нас страдать. Выходит, счастливыми можно назвать только те дни нашей жизни, когда мы отказываемся от погони за счастьем.
Это время наступило. Меньше чем через неделю после отъезда из Туниса, где я промучился пять месяцев, мне показалось, что именно там мне будет наименее скверно. Грустно наблюдать, как предсказуемо и как нелепо срабатывают наши чувства. И, однако, потешаясь над собой, мы не перестаем исследовать себя и выворачивать наизнанку.
