А как бы не отняли. Как бы не отрезали. Как бы не пришлось отдать.
Отдать? — не отдать? Отдать? — не отдать?…
Хотя от этой грызучей боли, пожалуй, и отдать легче.
Но тёти Стефы нигде на обычных местах не было. Зато в нижнем коридоре, где он расширялся, образуя маленький вестибюльчик, который считался в клинике красным уголком, хотя там же стоял и стол нижней дежурной медсестры и её шкаф с медикаментами, Дёма увидел девушку, даже девченку — в таком же застиранном сером халате, а сама — как из кинофильма: с жёлтыми волосами, каких не бывает, и ещё из этих волос было что-то состроено лёгкое шевелящееся.
Дёма ещё вчера её видел мельком первый раз, и от этой жёлтой клумбы волос даже моргнул. Девушка показалась ему такой красивой, что задержаться на ней взглядом он не посмел — отвёл и прошёл. Хотя по возрасту изо всей клиники она была ему ближе всех (ещё-Сурхан с отрезанной ногой), — но такие девушки вообще были ему недостижимы.
А сегодня утром он её ещё разок видел в спину. Даже в больничном халате она была как осочка, сразу узнаешь. И подрагивал снопик жёлтых волос.
Наверняка Дёма её сейчас не искал, потому что не мог бы решиться с ней знакомиться: он знал, что рот ему свяжет как тестом, будет мычать что-нибудь неразборчивое и глупое. Но он увидел её — ив груди ёкнуло. И стараясь не хромать, стараясь ровней пройти, он свернул в красный уголок и стал перелистывать подшивку республиканской «Правды», прореженную больными на обёртку и другие нужды.
Половину того стола, застеленного кумачом, занимал бронзированный бюст Сталина — крупней головой и плечами, чем обычный человек. А рядом со Сталиным стояла нянечка, тоже дородная, широкогубая. По-субботнему не ожидая себе никакой гонки, она перед собой на столе расстелила газету, высыпала туда семячек и сочно лускала их на ту же газету, сплёвывая без помощи рук. Она, может, и подошла-то на минутку, но никак не могла отстать от семячек.
Репродуктор со стены хрипленько давал танцевальную музыку. Ещё за столиком двое больных играли в шашки.
А девушка, как Дёма видел уголком глаза, сидела на стуле у стенки просто так, ничего не делая, но сидела пряменькая, и одной рукой стягивала халат у шеи, где никогда не бывало застёжек, если женщины сами не пришивали. Сидел желтоволосый тающий ангел, руками нельзя прикоснуться. А как славно было бы потолковать о чем-нибудь!.. Да и о ноге.
Сам на себя сердясь, Демка просматривал газеты. Ещё спохватился он сейчас, что бережа время, никакого не делал зачёса на лбу, просто стригся под машинку сплошь. И теперь выглядел перед ней как болван.
И вдруг ангел сам сказал:
— Что ты робкий такой? Второй день ходишь — не подойдёшь. Дёма взрогнул, окинулся. Да! — кому ж ещё? Это ему говорили! Хохолок или султанчик, как на цветке, качался на голове.
— Ты что — пуганый, да? Бери стул, волоки сюда, познакомимся.
— Я — не пуганый. — Но в голосе подвернулось что-то и помешало ему сказать звонко.
— Ну так тащи, мостись.
Он взял стул и, вдвое стараясь не хромать, понёс его к ней в одной руке, поставил у стенки рядом. И руку протянул:
— Дёма.
— Ася, — вложила та свою мягонькую и вынула. Он сел, и оказалось совсем смешно — ровно рядышком сидят, как жених и невеста. Да и смотреть на неё плохо. Приподнялся, переставил стул вольней.
— Ты что ж сидишь, ничего не делаешь? — спросил Дёма.
— А зачем делать? Я делаю.
— А что ты делаешь?
— Музыку слушаю. Танцую мысленно. А ты, небось, не умеешь?
— Мысленно?
— Да хоть ногами!
Демка чмокнул отрицательно.
— Я сразу вижу, не протёртый. Мы б с тобой тут покрутились, — огляделась Ася, — да негде. Да и что это за танцы? Просто так слушаю, потому что молчание меня всегда угнетает.
— А какие танцы хорошие? — с удовольствием разговаривал Демка. — Танго? Ася вздохнула:
— Какое танго, это бабушки танцевали! Настоящий танец сейчас рок-н-ролл. У нас его ещё не танцуют. В Москве, и то мастера.
Дёма не все слова её улавливал, а просто приятно было разговаривать и прямо на неё иметь право смотреть. Глаза у неё были странные — с призеленью. Но ведь глаза не покрасишь, какие есть. А все равно приятные.
— Тот ещё танец! — прищёлкнула Ася. — Только точно не могу показать, сама не видела. А как же ты время проводишь? Песни поешь?
— Да не. Песен не пою.
— Отчего, мы — поем. Когда молчание угнетает. Что ж ты делаешь? На аккордеоне?
— Не… — застыживался Демка. Никуда он против неё не годился.
Не мог же он ей так прямо ляпнуть, что его разжигает общественная жизнь!..
Ася просто-таки недоумевала: вот интересный попался тип!
— Ты, может, в атлетике работаешь? Я, между прочим, в пятиборьи неплохо работаю. Я сто сорок сантимертов делаю и тринадцать две десятых делаю.
— Я — не… — Горько было Демке сознавать, какой он перед ней ничтожный. Вот умеют же люди создавать себе развязную жизнь! А Демка никогда не сумеет… — В футбол немножко…
И то доигрался.
— Ну, хоть куришь? Пьёшь? — ещё с надеждой спрашивала Ася. — Или пиво одно?
— Пиво, — вздохнул Демка. (Он и пива в рот не брал, но нельзя ж было до конца позориться.)
— О-о-ох! — простонала Ася, будто ей в подвздошье ударили. — Какие вы все ещё, ядрёна палка, маменькины сынки! Никакой спортивной чести! Вот и в школе у нас такие. Нас в сентябре в мужскую перевели — так директор себе одних прибитых оставил да отличников. А всех лучших ребят в женскую спихнул.
Она не унизить его хотела, а жалела, но все ж он за прибитых обиделся.
— А ты в каком классе? — спросил он.
— В десятом.
— И кто ж вам такие причёски разрешает?
— Где разрешают! Бо-о-орются!.. Ну, и мы боремся! Нет, она простодушно говорила. Да хоть бы зубоскалила, хоть бы она Демку кулаками колоти, а хорошо, что разговорились.
Танцевальная музыка кончилась, и стал диктор выступать о борьбе народов против позорных парижских соглашений, опасных для Франции тем, что отдавали её во власть Германии, но и для Германии невыносимых тем, что отдавали её во власть Франции.
— А что ты вообще делаешь? — допытывалась Ася своё.
— Вообще — токарем работаю, — небрежно-достойно сказал Демка.
Но и токарь не поразил Асю.
— А сколько получаешь?
Демка очень уважал свою зарплату, потому что она была кровная и первая. Но сейчас почувствовал, что — не выговорит, сколько.
— Да чепуху, конечно, — выдавил он.
— Это всё ерунда! — заявила Ася с твёрдым знанием. — Ты бы спортсменом лучше стал! Данные у тебя есть.
— Это уметь надо…
— Чего уметь?! Да каждый может стать спортсменом! Только тренироваться много! А спорт как высоко оплачивается! — везут бесплатно, кормят на тридцать рублей в день, гостиницы! А ещё премии! А сколько городов повидаешь!
— Ну, ты где была?
— В Ленинграде была, в Воронеже…
— Ленинград понравился?
— Ой, что ты! Пассаж! Гостиный двор! А специализированные — по чулкам отдельно! по сумочкам отдельно!..
Ничего этого Демка не представлял, и стало ему завидно. Потому что, правда, может быть все именно и было хорошо, о чём так смело судила эта девченка, а захолустно было — во что так упирался он.
Нянечка, как монумент, всё так же стояла над столом, рядом со Сталиным, и сплёвывала семячки на газету не наклоняясь.
— Как же ты — спортсменка, а сюда попала? Он не решился бы спросить, где именно у неё болит. Это могло быть стыдно.
— Да я — на три дня, только на исследование, — отмахнулась Ася. Одной рукой ей приходилось постоянно придерживать или поправлять расходившийся ворот. — Халат напялили черт-те какой, стыдно надеть! Тут если неделю лежать — так с ума сойдёшь… Ну, а ты за что попал?
— Я?… — Демка чмокнул. О ноге-то он и хотел поговорить, да рассудительно, а наскок его смущал. — У меня — на ноге…
До сих пор "у меня — на ноге" были для него слова с большим и горьким значением. Но при Асиной лёгкости он уж начал сомневаться, так ли уж все это весит. Уже и о ноге он сказал почти как о зарплате, стесняясь.
— И что говорят?
— Да вот видишь… Говорить — не говорят… А хотят — отрезать…
Сказал — и с отемненным лицом смотрел на светлое Асино.
— Да ты что!! — Ася хлопнула его по плечу, как старого товарища. — Как это — ногу отрезать? Да они с ума сошли? Лечить не хотят! Ни за что не давайся! Лучше умереть, чем без ноги жить, что ты? Какая жизнь у калеки, что ты! Жизнь дана для счастья!
Да, конечно, она опять была права! Какая жизнь с костылём? Вот сейчас бы он сидел рядом с ней — а где б костыль держал? А как бы — культю?… Да он и стула бы сам не поднёс, это б она ему подносила. Нет, без ноги — не жизнь.
Жизнь дана для счастья.
— И давно ты здесь?
— Да уж сколько? — Дёма соображал. — Недели три.
