Бото отложил в сторону первую открытку и пытался по возможности быстро пробежать глазами вторую. Вот ее содержание:
«Ганновер. 12 часов 30 минут. В Магдебурге к поезду пришел Гольц и сказал, что ты известил его письмом о моем приезде. Как мило с твоей стороны! Какой ты у меня хороший и внимательный! Гольц сейчас ведет межевые работы на Гарце, точнее - начнет с 1 июля. Поезд стоит в Ганновере пятнадцать минут, чем я и воспользовалась, чтобы осмотреть площадь, примыкающую к вокзалу: все сплошь отели и пивные бары, выстроенные уже после присоединения, один - совершенно в готическом стиле. Жители Ганновера - как рассказал мне кто-то из попутчиков - называют его «Прусский пивной храм», из чистой приверженности к Вельфской династии. Как это грустно! Но всемогущее время - оно и здесь многое сгладит. Все в руце божией. Девчонка жует без передышки, я даже начинаю тревожиться. К чему это может привести? Зато мать - само очарование и уже успела рассказать мне решительно все. Она была в Вюрцбурге у профессора Сканцони, от которого она без ума. Ее откровенность меня смущает, а порой даже тяготит. В остальном же она, повторяю еще раз, совершенно комильфотна. И, чтобы не быть голословной, -видел бы ты ее несессер. Да, Вена в таких вопросах выше нас на две головы, сразу видно страну древней культуры».
- Потрясающе,- рассмеялся Бото.- Когда Кете пускается в культурно-исторические рассуждения, она поистине неподражаема. Впрочем, бог троицу любит. Посмотрим третью.
И он взялся за третью открытку.
«Кельн. 8 часов пополудни. Комендатура. Лучше я еще здесь отнесу письмо на почту, чем ждать до Шлангенбада, где мы с фрау Залингер надеемся быть завтра в полдень. У меня все в порядке. Шроффенштейны очень приветливы, особенно он. Кстати, чтоб не забыть: за фрау Залингер приехала к вокзалу карета от Оппенгеймов. Путешествие наше, поначалу столь приятное, после Гамма стало и утомительным и неприятным. Девочка тяжело расхворалась, и все по вине матери. Мы едва миновали Гамм, как мать спросила ее: «Чего ты хочешь еще?» Девочка ответила: «Леденцов», и вот с этой минуты все стало просто ужасно… Ах, милый мой Бото, независимо от того, молоды мы или стары, наши желания постоянно требуют строгого и добросовестного контроля. Эта мысль преследует меня неотступно, и, может быть, встреча с этой милой женщиной не случайно послана мне богом. Клукхун тоже не раз высказывал эту мысль, и он был прав. Завтра напишу подробней.
Твоя Кете».
Бото снова сунул в конверт все три открытки и сказал:
- Кете верна себе! Какой дар говорить ни о чем! Я должен бы, в сущности, радоваться, что она пишет именно так, а не иначе. Но чего-то здесь недостает. Все так поверхностно, все лишь отголосок светской болтовни. Впрочем, она переменится, когда у нее появятся обязанности. Да, может быть, переменится. Я, во всяком случае, хочу надеяться.
Через день пришло короткое письмо из Шлангенбада, значительно менее подробное, чем предыдущие три открытки, и с этого времени она начала писать по два раза в неделю, рассказывала про Анну Гревениц и в самом деле приехавшую Элли Винтерфельд, но более всего про мадам Залингер и прелестную маленькую Сару. Сперва Кете повторяла уже ранее высказанные мысли, и лишь на исходе третьей недели появились новые нотки: «Сейчас мне девочка кажется куда симпатичнее, чем мать. Последняя кичится немыслимой роскошью туалетов, на мой взгляд даже неуместной, тем более что здесь нет мужчин. Кроме того, я обнаружила, что она подмазывается - подводит брови, а может, и губы - они у нее ярко-пунцовые. Девочка же очень естественна. Завидев меня, всякий раз бросается ко мне, целует мне руку и в сотый раз просит извинить ее из-за пресловутых леденцов, «это все мама виновата», в чем я не могу с ней не согласиться. И однако ж в этом ребенке заложена поистине непостижимая страсть к лакомствам; я бы даже сказала - что-то от первородного греха (ты веришь в первородный грех? Я верю, мой дорогой), ибо она не может равнодушно видеть сладости и вечно покупает себе облатки, не берлинские, те похожи вкусом на крендельки с кремом, а карлсбадские, с сахарной пудрой. Но на сегодня довольно. Когда я снова тебя увижу, чего уже недолго ждать - потому что мне очень хотелось бы уехать вместе с Анной Гревениц, чтобы до конца быть среди своих,- мы поговорим об этом подробнее, да и о многом другом тоже. Ах, как я буду рада снова увидеть тебя и посидеть с тобой на балконе! Что ни говори, а в Берлине лучше всего, да еще когда солнце опускается за Шарлоттенбург и Груневальд, и размечтаешься, и такая найдет усталость - ах, как это прекрасно! Ты согласен? Кстати, знаешь, что фрау Залингер сказала мне третьего дня? Что у меня волосы стали еще светлей, вот что она сказала. Впрочем, сам увидишь. Как всегда,
твоя Кете».
Ринекер кивнул и рассмеялся. «Очаровательная женщина. О лечении ни звука. Бьюсь об заклад, она ездит гулять и до сих пор и десяти ванн не приняла».
После этого непродолжительного монолога он дал указания вошедшему лакею и пошел через Тиргартен и Бранденбургские ворота сперва вниз по Линденштрассе, а оттуда к казарме, где дела службы задержали его до полудня.
Когда он, вскоре после двенадцати, снова вернулся домой и, перекусив, вознамерился ненадолго предаться кейфу, вошел лакей и доложил, что «некий господин… один человек (он явно был в затруднении касательно титула) хотел бы поговорить с господином бароном».
- Какой господин?
- Гидеон Франке… Он так назвался.
- Франке? Странно. Впервые слышу. Ну, проси. Лакей ушел, а Бото продолжал размышлять: «Франке?.. Гидеон Франке… Впервые слышу. Не знаю никакого Франке».
Мгновение спустя вошел незнакомый господин и у дверей поклонился несколько принужденно. На нем был темно-коричневый, наглухо застегнутый сюртук, чересчур блестящие сапоги, блестящие же черные волосы плотно закрывали виски. Завершали туалет черные перчатки и высокий стоячий воротничок безукоризненной белизны.
Бото поспешил навстречу гостю и с присущей ему изысканной учтивостью осведомился:
- Господин Франке?
Вошедший кивнул.
- Чем могу служить? Садитесь, прошу вас. Сюда… Или, пожалуй, сюда. Мягкие стулья - не самая удобная мебель.
Франке улыбнулся в знак согласия и сел на плетеный стул, предложенный хозяином.
- Чем могу служить? - повторил Ринекер.
- У меня к вам вопрос, господин барон…
- На который я отвечу с величайшим удовольствием, если это, разумеется, в моих возможностях.
- О, вполне в ваших и только в ваших, господин барон… Я побеспокоил вас ради Лены Нимпч…
Бото вздрогнул.
- …и хотел бы предварить вас с самого начала, что причина моего визита никак не может смутить вас. Все, что я намерен сказать и - с вашего разрешения - спросить, не доставит вам, господин барон, и вашему дому никакой неприятности. Я наслышан об отъезде госпожи баронессы, вашей супруги. Я с умыслом ждал, пока вы останетесь в одиночестве или - если мне позволено будет так выразиться - соломенным вдовцом.
Чуткое ухо Бото тотчас распознало в говорившем человека широких взглядов и безупречных убеждений, несмотря на мещанское обличье. Это открытие помогло Бото избавиться от смущения, и, когда он задавал встречный вопрос, к нему уже вернулась обычная выдержка и спокойствие:
- Вы не родственник ли Лены? Извините, господин Франке, что я так запросто называю свою старую приятельницу дорогим для меня именем.
Франке поклонился и отвечал:
- Нет, господин барон. Я ей не родственник. Этого оправдания у меня нет. Но мое оправдание навряд ли хуже. Я знаю Лену более года и собираюсь жениться на пей. Она дала мне согласие, но во время нашего разговора рассказала о своей прошлой жизни, причем с такой любовью говорила о вас, что я тотчас положил непременно повидаться с вами, господин барон, и без околичностей спросить у вас, как было дело. Сама же Лена, когда я сообщил ей о своем намерении, одобрила его с очевидной радостью, однако ж не преминула заметить, что советует мне все-таки воздержаться, ибо вы будете говорить о шей лучше, чем она того заслуживает.
Бото отвел глаза, он с трудом подавлял сердечное волнение. Наконец, овладев собой, он проговорил:
- Господин Франке, вы порядочный человек и, сколько я вижу и слышу, желаете Лене счастья. Это дает вам право на самый честный, прямой ответ. Что именно я должен вам сказать, уже ясно, не ясно только, как это сказать. Пожалуй, лучше всего, я расскажу по порядку, как все началось, как шло и как окончилось.
Франке еще раз поклонился в знак того, что и он, со своей стороны, считает этот способ наилучшим.
- Итак,- начал Ринекер,- скоро минет два года, а может, уже пошел третий с тех пор, как мне, когда я объезжал на лодке трептовский Остров любви, представился случай оказать услугу двум молодым девушкам, чья лодка чуть не опрокинулась. Одна из этих девушек была Лена, и по тому, как она меня поблагодарила, я сразу увидел, что она непохожа на других. Никаких ужимок - ни тогда, ни позже, что я особо желал бы подчеркнуть.
