– Горе мое, ты же ничего не умеешь! – говорила в ванной комнате Инкина мама.
– Я учусь, – ответила Инка. – Надо же мне когда-нибудь научиться стирать рубахи. И говори, пожалуйста, тише: Володя услышит.
– Если бы только услышал!
– Я ему куплю новую рубаху.
Что сделала Инка с моей новой рубашкой? Это для меня было далеко не безразлично. Я так отчетливо видел себя в новых туфлях и новой рубашке, что представить себя без нее просто не мог. Но когда Инка вернулась в комнату, я придал своему лицу выражение полного безразличия. Во всяком случае мне казалось, что я придал.
– Ты слышал?
– Конечно.
Я сидел на стуле и улыбался. Инка подозрительно на меня смотрела.
– Правда, не обижаешься? – спросила она.
– Нет.
– Правда, не обижаешься?
– Нет.
Инка стояла, прислонясь боком к столу, и смотрела на меня.
– Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделала, чтобы ты не обижался? Скажи.
– Я не обижаюсь.
Я взял Инку за руку. Инка сама подошла ко мне: ее я не тянул. Нагнулась она тоже сама. Я ее поцеловал. Но оттого, что в комнате было светло и каждую секунду мог кто-нибудь войти, того, что вчера, я не почувствовал. Вернее, почувствовал, но не так сильно. Инка засмеялась. И у меня сразу пропала охота целоваться.
– Ты чего смеешься?
– Так. Я давно знала, что ты хочешь меня поцеловать. Я сама могла, но хотела, чтобы ты. Когда ты захочешь еще меня поцеловать, не надо на меня смотреть и говорить тоже не надо. Просто поцелуй, и все.
– Нечего меня учить. Я сам все знаю, – сказал я. – А девочкам передай: никуда мы сегодня не пойдем. Денег нет. Понимаешь, нет денег. – Я давно отпустил Инкину руку, но Инка не отходила. Она положила руки на мои голые плечи.
– Володя, вы их пропили, – Инка снова обрадовалась. Ее всегда радовали всякие нарушения общепринятых правил. А как отнесется к этому Женя, представить было трудно.
– Ты очень догадлива, – сказал я. – Девочкам передай: в курзал пойдем завтра.
– А где мы завтра возьмем деньги? Свои я не дам. На свои деньги я куплю тебе рубаху.
– Никто у тебя денег не просит. И вообще…
Что «вообще» – я не знал. Просто у меня сорвалось это слово, а что говорить дальше, я не придумал. Я поцеловал Инку в губы. Она больше не смеялась. А я больше не злился на Инку. Я даже представить не мог, что за минуту до этого на нее злился. И я больше не боялся, что в комнату кто-то войдет. Я даже хотел, чтобы в комнату вошла Инкина мама. Тогда бы я сказал ей: «Я люблю Инку и совершенно неважно, что мне всего восемнадцать лет, потому что я буду ее любить всю жизнь, до самой могилы».
Я обедал у Инки. За столом Женя издевалась над моей рубашкой. Белые полоски на ней затекли розовой краской, а в дополнение к разноцветным клеткам появились неопределенного цвета пятна.
– В Бразилии это было бы модно, – острила Женя.
– Наплевать, рубаха-то все равно новая, – отвечал я. Конечно, я мог бы ответить похлестче. Но мне не хотелось. Я не хотел терять ощущения взрослости и портить себе настроение. Я только поглядывал на Инку и в ответ встречал ее сияющий взгляд.
Инкина мама сказала:
– Господи, какие дураки!
Я лишь улыбнулся, как показалось мне – многозначительно и чуть небрежно. Перед уходом я сказал:
– Между прочим, с платьями можете не спешить. Подробности у Инки.
У Жени вытянулось и без того продолговатое лицо, но я уже вышел из комнаты. Я был доволен: во-первых, я сдержал слово и объявил девочкам о том, что мы не идем в курзал, а во-вторых, избежал при этом истерики.
Закрывая за мной дверь. Инка просунула наружу руку и пошевелила в воздухе пальцами. Этого она могла не делать: я терпеть не мог легкомысленных жестов. Я сбежал на лестничную площадку, подпрыгнул и сел на перила. Я скользнул вниз, соскочил на повороте и пошел по лестнице как нормальный человек.
Сашка ждал меня на трамвайном круге в Старом городе. Он сидел на рельсах и сам с собой играл в «ножичек».
– Был у мамы? – Сашка вытер пальцами лезвие перочинного ножа.
– Был.
– Смотри, на самом деле был. – Сашка заинтересованно разглядывал мою рубашку и щупал материю. – Не пойму: это природный цвет или брак?
Мы пошли по широкой, до мелочей знакомой нам улице. Сашка сбоку пристально меня разглядывал.
– У Инки ты, конечно, тоже был, – сказал он.
– Был.
– А девочкам сказал, что мы не пойдем в курзал?
– Представь себе, сказал.
– Один интимный вопрос: ты уже целуешься с Инкой?
Между нами не было секретов, но тут я инстинктивно почувствовал, что не должен говорить Сашке правду.
– А ты целуешься?
– Мужчины на такой вопрос не отвечают. Они только неопределенно улыбаются, – Сашка улыбнулся. А я не улыбался. Я вдруг понял: Сашка и Катя давно целовались, и Витька с Женей целовались тоже. Я стал припоминать и припомнил, как они неожиданно пропадали, а потом делали вид, что не поняли, где мы должны были встретиться. И подумать только: я ни о чем не догадывался! А Инка, наверное, все понимала. Каким же болваном я выглядел в ее глазах. Я думал об этом, шагая рядом с Сашкой по улице. Сашка что-то говорил, но я не прислушивался. За низкими оградами поливали огороды. И у единственной на всю Пересыпь колонки собралась очередь. Мы прошли сквозь нее, как сквозь толпу.
Много глаз красивей твоих:
Серых, черных, зеленых,
Но нигде не видал таких
Серо-зелено-черных, -
читал Сашка. По тому, как Сашка читал, я понял, что это его стихи.
– Нравятся? – спросил Сашка.
– Блок?
– У тебя тут все в порядке? – Сашка постучал по лбу указательным пальцем.
– Твои? Тогда прочти дальше.
– Дальше еще надо придумать. Эти строчки я придумал, пока сидел на рельсах.
Лучший способ похвалить Сашкины стихи – это не поверить, что стихи его.
На со-о-олнечном пля-я-яже в июне
В своих голубых пижамах, -
заныл Сашка и тут же спросил: «Ничего?» Он где-то услышал новую песенку Вертинского. Вертинскому Сашка подражал здорово. Он и без того говорил немного в нос, а чтобы увеличить сходство, сжимал нос большим пальцем. Мы все делали вид, что не принимаем Вертинского всерьез, но как только слышали его песенки, так сразу настораживались. Одна Женя категорически его отрицала и затыкала уши, когда его слышала. Но, по-моему. Женя поступала так из принципа: у нее было колоратурное сопрано, и она признавала только классику. Когда мы собирались, Сашка пел Вертинского как будто в шутку, как поют «Карапет мой бедный, отчего ты бледный».
В наш город пластинки с песенками Вертинского попали из Одессы. А в Одессу их привозили контрабандой моряки дальнего плавания. Песенки прижились и заполонили город. Пришлось проводить специальный городской комсомольский актив. Алеша произнес речь, в которой призывал оберегать молодежь от тлетворного влияния буржуазного декаданса. Мы не очень хорошо поняли, что такое «декаданс», но слово «буржуазный» решило участь Вертинского. Его песенки были признаны идейно порочными. Правда, от этого их не стали петь меньше. Но слушать Вертинского считалось некомсомольским поступком. Мы после комсомольского актива запретили Сашке даже в шутку петь Вертинского. Сами не пели и не разрешали другим. Нам даже в голову не приходило, что можно проголосовать за какое-нибудь решение, а потом это решение нарушить. Поэтому мы ушам своим не поверили, когда в прошлом году, проходя мимо дома Алеши Переверзева, услышали голос Вертинского. Мы могли, конечно, сразу позвать Алешу, но мы не позвали, мы сначала дослушали песенку. Мы ее и раньше слышали, но все равно сначала дослушали.
Туда, где исчезает и тает печаль,
Туда, где расцветает миндаль… -
печально и хрипло прозвучали заключительные слова. Патефон еще пошипел и смолк. Мы переглянулись.
– Алеша! – громко позвал Сашка.
Чья-то рука задернула на окне занавеску.
– А-ле-ша! – хором крикнули мы.
Патефон снова зашипел, но тут же смолк. На терраску вышел Алеша, и у висков его белели остатки мыльной пены… наверное, брился.
– Привет, – сказал он.
– Алеша, ты знаешь, почему мы тебя вызвали, – сказал я.
Алеша обеими руками убрал со лба волосы и ушел в дом. Вернулся он через минуту, и в руках у него были пластинки. На терраску выбежала Нюра в коротком платье, из которого она давно выросла, и в волосах у нее торчали жгуты бумаги. Алеша поднял над головой пластинки и с силой бросил их на крыльцо. Нюра взвизгнула и убежала в комнату. Алеша сел на крыльцо, закурил, и руки у него дрожали.
– Липкие, как зараза, – сказал он. – Откуда она их только натаскала. Вот ведь как бывает, профессора. – Алеша говорил так, как будто оправдывался перед нами. И я подумал: «Нюра доставала пластинки Вертинского с его согласия». Но что-то помешало мне сказать об этом Алеше. Сам не знаю, что…
Потом опустели террасы,
И с пляжей кабинки снесли.
И даже рыбачьи баркасы
В да-а-алекое море ушли, -
ныл Сашка и поглядывал на меня. Я иронически улыбался, и в то же время мимолетная грусть легонько сжимала сердце.
