Внизу я доел ужин, думая о Скотте. Ясно, что ему вообще нельзя было пить, и я о нем плохо заботился. Спиртное его возбуждало, а потом отравляло его, и я решил, что завтра сведем питье до минимума. Скажу ему, что мы возвращаемся в Париж и я пил, чтобы привести себя в рабочее состояние. Это было неправдой. Мой принцип был не пить после ужина, не пить перед тем, как сяду писать, и не пить во время работы. Я поднялся в номер, распахнул пошире окна, разделся, лег и мгновенно уснул.
На другой день мы поехали в Париж через Кот-д'Ор; погода стояла прекрасная — воздух промыт дождем, свежая зелень на холмах, полях и в виноградниках, и Скотт, веселый, здоровый, счастливый, пересказывал мне сюжеты всех книг Майкла Арлена. Майкл Арлен, сказал он, это писатель, которого надо читать, и мы оба можем многому у него научиться. Я сказал, что не могу читать его книги. Он сказал, что я и не обязан. Он расскажет мне сюжеты и опишет персонажей. Получилось что-то вроде устной диссертации о Майкле Арлене.
Я спросил его, хорошо ли было слышно, когда он разговаривал с Зельдой, — он сказал, что неплохо, и им надо было о многом поговорить. К еде я заказывал одну бутылку самого легкого вина, какое имелось в наличии, и говорил Скотту, что буду очень ему признателен, если он не даст мне попросить вторую, поскольку мне надо привести себя в рабочее состояние и никак нельзя пить больше половины бутылки. Он добросовестно выполнял просьбу и, видя, что я нервно поглядываю на остатки в бутылке, уступал мне часть своей доли.
Мы расстались у его дома, я взял такси до своей лесопилки и был счастлив, увидев жену. Мы пошли с ней выпить в «Клозери де Лила», радостные, как дети, встретившиеся после разлуки, и я рассказал ей о путешествии.
— Неужели ты не развеялся и не узнал ничего нового, Тэти? — спросила она.
— Я узнал бы о Майкле Арлене, если бы слушал, и кое-что узнал, в чем еще не разобрался.
— Что, Скотт несчастен?
— Возможно.
— Бедняжка.
— Я одно понял.
— Что?
— Что надо путешествовать только с тем, кого любишь.
— Замечательно.
— Да. И мы едем в Испанию.
— Да. Осталось меньше полутора месяцев. И в этом году никому не позволим испортить поездку. Да?
— Никому. А после Памплоны поедем в Мадрид и в Валенсию.
— М-м-м-м, — тихо промурлыкала она.
— Бедный Скотт, — сказал я.
— Бедные все, — сказала Хэдли. — Богатые косматые без денег.
— Нам ужасно везет.
— Нам нельзя оплошать и испортить везение.
Мы оба дотронулись до деревянных вещей на столе, и подошел официант, узнать, что нам нужно. Но того, что нам было нужно, не мог обеспечить ни официант, ни другие люди, ни стук по дереву или по мрамору столешницы. А мы в тот вечер этого не знали и были счастливы.
Дня через два Скотт принес свою книгу. Она была в вульгарной суперобложке, и, помню, меня смутило ее безвкусие, агрессивность и лживость. Такая могла быть на плохой научно-фантастической книжке. Скотт сказал, чтобы я не пугался: она воспроизводит рекламный щит у шоссе на Лонг-Айленде, — этот щит играет важную роль в сюжете. Раньше, сказал он, обложка ему нравилась, а теперь не нравится. Я снял ее перед чтением.
Я прочел книгу и сказал себе, что, как бы нелепо ни вел себя Скотт, что бы он ни выделывал, я должен относиться к этому как к болезни, помогать ему чем могу и стараться быть верным другом. У него много хороших, хороших друзей, больше, чем у любого из моих знакомых. Но я записал себя в их число, не важно, будет от меня польза или нет. Если он мог написать такую прекрасную книгу, как «Великий Гэтсби», я не сомневался, что он может написать другую, еще лучше. Тогда я еще не знал Зельду и не знал, насколько ужасны его обстоятельства. Но нам предстояло слишком скоро это узнать.
Скотт Фицджеральд пригласил нас пообедать с Зельдой и их маленькой дочерью у них в квартире, которую они снимали на улице Тильзит, 14. Квартиру я плохо запомнил — только что она была темная, душная и как будто не содержала вещей, принадлежащих семье, если не считать первых книг Скотта, переплетенных в голубую кожу с золотыми тиснеными титулами. Скотт показал мне еще гроссбух со списком опубликованных рассказов по годам, с суммами гонораров, с гонорарами за каждую экранизацию, гонорарами и потиражными за каждую его книгу. Все записи были тщательны, как в судовом журнале, и Скотт показывал их нам без хвастовства, с гордостью музейного работника. Скотт нервничал, был гостеприимен и показывал свою бухгалтерию, словно это было зрелище. Зрелища не было.
Зельда пребывала в тяжелом похмелье. Накануне вечером они были на Монмартре и поссорились, потому что Скотт не хотел напиться. По его словам, он решил побольше работать и не пить, а Зельда обращалась с ним как с брюзгой и занудой. Этими двумя словами она его назвала; начались упреки, и Зельда стала отказываться: «Этого не было. Я такого не говорила. Неправда, Скотт». Позже она как будто что-то припоминала и весело смеялась.
В тот день Зельда предстала перед нами не в лучшем виде. Ее красивые темно-русые волосы портил плохой перманент, сделанный в Лионе, где им пришлось оставить машину, глаза смотрели устало, лицо осунулось.
Внешне она была любезна с Хэдли и со мной, но выглядела отсутствующей, как будто все еще пребывала на вечеринке, откуда вернулась сегодня утром. Видимо, и ей, и Скотту казалось, что мы с ним замечательно провели время на обратном пути из Лиона, и она завидовала.
— Раз вы проводили там время в свое удовольствие, могу же и я немного повеселиться с друзьями здесь, в Париже, — сказала она Скотту.
Скотт был само гостеприимство; мы съели очень невкусный обед, который скрасило только вино, и то не очень. Дочка была светловолосая, круглолицая, складная, цветущая и говорила с простонародным лондонским выговором. У нее няня англичанка, объяснил Скотт, ему хотелось, чтобы она говорила, как леди Диана Маннерс, когда вырастет.
У Зельды были ястребиные глаза, тонкие губы и манеры и выговор южанки. Я видел, что она то и дело мысленно переносится на вчерашнюю вечеринку; потом она возвращалась к нам с пустым кошачьим взглядом, потом в нем и на тонких губах проскальзывало удовольствие и исчезало. Скотт вел себя как веселый, приветливый хозяин, а Зельда радостно улыбалась, наблюдая за тем, как он пьет вино. Я хорошо узнал эту улыбку. Улыбка означала, что Скотт опять не сможет писать и она это знает.
Зельда очень ревновала Скотта к его работе, и, познакомившись с ними поближе, мы увидели, что все это повторяется регулярно. Скотт принимал решение не ходить на ночные пьянки, ежедневно делать гимнастику и работать каждый день. Брался за работу и едва набирал ход, как Зельда начинала жаловаться на скуку и вытаскивала его на очередную пьянку. Они ссорились, мирились, в долгих прогулках со мной Скотт выветривал алкоголь и твердо решал, что теперь действительно начнет работать, — и начинал. И все повторялось сызнова.
Скотт был влюблен в Зельду и очень ее ревновал. Во время прогулок он часто рассказывал мне о ее романе с французским морским летчиком. Он рассказывал о нем много раз, начиная с нашей поездки, и, независимо от вариаций, это был его лучший рассказ. Но с тех пор она не давала ему повода ревновать ее к мужчинам. Этой весной ему пришлось ревновать ее к женщинам, и во время вечеринок на Монмартре он боялся напиться до бесчувствия и боялся, что она напьется. Их защищала эта способность быстро напиться. Они засыпали от такого количества спиртного, которое на привычного к питью почти не подействовало бы, засыпали как дети. У меня на глазах они засыпали не как пьяные, а словно под наркозом; в постель их укладывали друзья, а иной раз — таксист, зато просыпались они веселые и свеженькие, потому что выпито было мало и организм не пострадал.
Но теперь они лишились этой природной защиты. Теперь Зельда могла выпить больше Скотта, и он боялся, что она упьется в компании, с которой они водились той весной, и в одном из тех мест, где они развлекались. Скотту не нравились ни места эти, ни компания; чтобы вытерпеть эти места и компанию, ему приходилось выпить больше, чем он мог, не теряя контроля над собой, а потом уже пил, чтобы не заснуть, хотя прежде от такого количества свалился бы. В итоге он работал теперь только урывками.
Но работать все время пытался. Пытался каждый день — и не получалось. Винил в этом Париж, город, удобней которого для писателя нет, и верил, что найдется где-то такое место, где они с Зельдой опять заживут хорошо. Он вспоминал Ривьеру, какой она была, пока ее не застроили, — красивое голубое море, песчаные пляжи, сосновые леса и горы Этерель, спускающиеся в море. Он помнил, какой они с Зельдой открыли ее до того, как туда хлынули летние курортники.
Скотт рассказывал мне о Ривьере, говорил, что мы с женой должны туда поехать будущим летом — мы поедем туда, а он найдет нам недорогое жилье, и мы с ним будем усердно работать каждый день, купаться, валяться на пляже, загорим и будем выпивать только по одному аперитиву перед обедом и по одному перед ужином. Зельда будет счастлива там, говорил он. Она обожает плавать, прекрасно ныряет — такая жизнь по ней, и она захочет, чтобы он работал, и все будет чудесно. Они с дочерью собирались туда летом.
