курили), только они меня понимали. Стоя в гостиной миссис Дэллоуэй, глядя на этих людей, на эти цветы, на шумную, пеструю, болтливую толпу, на себя, маленькую девочку, которой столько еще предстояло пройти, бегающую по саду, собирающую горицвет, а потом сидящую на кровати в мансарде, пахнущей сосной, читающую стихи и рассказы, она чувствовала, как увлажняются ее глаза от подступающих слез.
Она прочла всего Шелли в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет и, бывало, держа руки за спиной, читала его наизусть отцу, а он задумчиво смотрел на нее. Где-то глубоко внутри закипали слезы, а она все глядела на этот свой образ, окрашенный страданиями всей последующей жизни (она страдала ужасно, жизнь раздавила ее как колесом, жизнь была не такой, какой тогда представлялась, она была как этот званый вечер), на образ девочки, стоявшей там, читавшей Шелли, глядевшей на мир темными мерцающими глазами. И чего только не предстояло им увидеть!
И только те, кого уж нет, кто покоится в тихой Шотландии, видели, что в ней было заложено; только они ее знали, знали все, что в душе ее было сокрыто. Она думала о девочке в ситцевом платьице, и комок подступал к горлу; какие большие и темные были у нее глаза; какой красивой она была, когда читала «Оду к западному ветру»; как гордился ею отец, и как благороден он был, и как благородна была ее мать; и она сама, пока она была с ними, была так чиста, хороша, одаренна, что могла бы стать кем угодно, что будь они живы сейчас, и останься она с ними навсегда в том саду (теперь он казался ей единственным местом, где прошло ее детство, там всегда сияли звезды и стояло лето, и они сидели в саду под кедром и курили, и как-то уж так получалось, что мать ее во вдовьем своем чепце была одна и грезила среди цветов; и как хороши, и добры, и почтительны были старые слуги, садовник Эндрюс, повар Джерси; и старая собака, ньюфаундленд Султан; и виноградная лоза, и пруд, и колодец; и…) — миссис Вэлланс с видом гордым, неистовым и язвительным сравнивала свою жизнь с жизнью других, — и если бы та жизнь продолжалась вечно, то, думала миссис Вэлланс, всего этого — и она взглянула на Джека Рэншоу и на девушку, чьим платьем он так восхищался, — не существовало бы вовсе, и она была бы совершенно, о, совершенно счастлива, совершенно покойна и не была бы вынуждена слушать, как молодой человек говорит, — она засмеялась почти презрительно, хотя в глазах ее стояли слезы, — что он не большой любитель смотреть крикет.
Графский особняк восемнадцатого века в двадцатом веке стал клубом. Поужинав в роскошной зале с колоннами, залитой светом люстр, так приятно выйти на балкон, нависающий над парком. Деревья утопают в густой, сочной листве, и лунный свет мог бы выхватить из темноты розовые и кремовые кисти на ветвях цветущих каштанов. Но вечер был безлунный; очень теплый после чудесного, жаркого летнего дня.
Мистер и миссис Айвими и их гости пили кофе и курили на балконе. Как будто нарочно для их развлечения, чтобы избавить их от необходимости поддерживать беседу, по небу перекатывались гигантские полосы света. Война еще не началась — просто шли учения войск противовоздушной обороны; прожекторы шарили в небе в поисках самолетов противника. Задержавшись на подозрительном месте, сноп света вновь приходил в движение, подобно крыльям мельницы или усикам фантастического насекомого, внезапно освещая то безжизненный каменный фасад, то каштан во всем великолепии нежных соцветий, а то вдруг ударил прямо по балкону, где на мгновенье вспыхнул ослепительный диск — может быть, зеркальце в открытой сумочке одной из дам.
— Смотрите! — воскликнула миссис Айвими.
Свет двинулся дальше. Они снова погрузились во мрак.
— Никогда не догадаетесь, что я увидела! — сказала она. Разумеется, все принялись гадать. — Нет, нет, нет! — остановила их миссис Айвими. Это невозможно отгадать, только она знает, только она может знать, потому что она — правнучка того человека. Он сам ей рассказывал эту историю. Какую историю? Если им интересно, она попытается рассказать. До спектакля есть еще время.
— Но с чего начать? С тысяча восемьсот двадцатого года? Тогда мой прадед был мальчиком. Я сама немолода, — это верно, хотя она по-прежнему очень мила и элегантна, — так вот, он был глубоким стариком, а я — ребенком, когда он рассказал мне эту историю. Он был очень красивым стариком, с белыми волосами и голубыми глазами. Он наверняка был прелестным мальчиком. Но странным… Это, впрочем, понятно, — объяснила она, — учитывая их обстоятельства. Их фамилия была Комбер. Они были разорившиеся дворяне; раньше им принадлежали земли в Йоркшире. Но когда мой прадед был мальчиком, осталась только одна башня. Их дом — обыкновенный фермерский дом — стоял один среди полей. Мы туда ездили десять лет тому назад. Пришлось оставить машину и идти пешком через поле. Ни одна дорога к дому не ведет. Вокруг — ничего, трава лезет в самые ворота… По комнатам гуляют куры. Все в полном запустении. Помню, с башни вдруг сорвался камень. — Она немного помолчала. — Вот там они и жили: старик, женщина и мальчик. Она была не жена старика и не мать мальчика, а просто работница с фермы, которую старик взял к себе жить после смерти жены. Может быть, еще и поэтому у них никогда не бывало гостей, и дом начал разваливаться на глазах. Но помню и семейный герб над дверью. И еще книги — старые, замшелые книги. Всему, что он знал, он научился из книг. Он мне рассказывал, что читал без конца — старые книги, книги с вклеенными картами. Он втаскивал их на башню — даже веревка сохранилась и сломанные ступеньки. У окна все еще стоит стул с провалившимся сиденьем; окно само открывается от ветра, стекло в нем разбито, и видно далеко-далеко.
Она умолкла, словно заглядевшись через распахнутое окно на бескрайнюю вересковую пустошь.
— Но подзорную трубу мы так и не нашли.
В ресторане у них за спиной стучали тарелки. Но здесь, на балконе, миссис Айвими казалась растерянной оттого, что не могла найти подзорную трубу.
— Почему подзорную трубу? — спросил кто-то.
— Почему? Потому что если бы не было подзорной трубы, — рассмеялась она, — я бы тут сейчас не сидела.
А она, без всякого сомнения, тут сидела: элегантная немолодая женщина с голубым платком на плечах.
— Труба была определенно, — вновь заговорила она, — потому что он мне рассказывал, как каждый
