Одна лишь фрау Шванталер, маленькая, пухленькая фея с розовым улыбающимся личиком, подошла к своему кавалеру и, словно собираясь танцевать менуэт, приподняла двумя пальчиками юбку.
– Плясирен… танцирен… ошень карашо, – лепетала милая дама.
Было ли это только воспоминание, или ей снова захотелось ритмичного кружения? Как бы то ни было, она впилась в Тартарена, но он, чтобы отделаться от нее, поднялся на палубу: он предпочитал промокнуть до костей, лишь бы не попасть в смешное положение.
А дождь все лил, и небо было все такое же мутное! И, как назло, целый отряд «Армии спасения» был взят на борт в Беккенриде: десять толстых девиц с глупыми лицами, в платьях цвета морской воды и в шляпках «Гринэуэй» жались друг к дружке под тремя громадными красными зонтами и распевали псалмы под гармонику, а на гармонике играл человек, похожий на Давида Ла Гамма, долговязый, костлявый, с безумными глазами. Неуверенные, фальшивившие голоса девиц, пронзительные, как голос чайки, пробивались, прорывались сквозь дождь и клубы черного дыма, которые пригнетал ветер. Ничего более унылого Тартарен не слыхал за всю свою жизнь.
В Бруннене воинство, набив карманы путешественников тощими брошюрками духовно-нравственного содержания, сошло с парохода. И стоило гармонике и пению несчастных воплениц смолкнуть, как небо местами очистилось и в просветах заголубело.
Пароход между тем вошел в озеро Ури, затененное, зажатое между двумя неприступными горами, а справа, у подножья Зеелисберга, внимание туристов привлекло то самое Грютлийское поле, где Мельхталь, Фюрст и Штауффахер поклялись освободить свою отчизну46.
Тартарен, глубоко взволнованный, невзирая на всеобщее изумление, благоговейно обнажил голову и трижды взмахнул фуражкой, дабы почтить память героев. Кое-кто из пассажиров, неверно истолковав этот жест, ответил ему учтивым поклоном.
Наконец пароход сипло взвыл, и этот вой многократно повторило в узком проходе эхо. Надпись на дощечке, которую вывешивали на палубе перед каждой новой пристанью, как на публичных балах перед каждой новой фигурой кадрили, на сей раз возвещала: «Телльсплатте».
Приехали.
Часовня стоит в пяти минутах ходьбы от пристани, у самого озера, как раз на той скале, на которую во время бури прыгнул из лодки Гесслера Вильгельм Телль47. С неизъяснимо блаженным чувством шел Тартарен берегом озера вслед за путешественниками, избравшими круговой маршрут Кука («по историческим местам»), и вспоминал, воскрешал в памяти главнейшие эпизоды великой драмы48, которую он знал, как свою собственную биографию.
Вильгельм Телль во все времена был его идеалом. Когда в аптеке у Безюке гости играли в «Кто что любит» и каждый писал на бумажке, которую потом тщательно складывал, какого поэта, какое дерево, какой запах, какого героя, какую женщину он больше всего любит, то в одной из записок неизменно стояло:
Любимое дерево? – Баобаб.
Любимый аромат? – Запах пороха.
Любимый писатель? – Фенимор Купер.
Кем бы я хотел быть? – Вильгельмом Теллем…
И вся аптека единодушно восклицала: «Это Тартарен!»
Представьте же себе теперь, как он был счастлив и как билось у него сердце, когда он подходил к часовне, которую воздвиг в память Вильгельма Телля благодарный народ! Ему казалось, что сам Вильгельм Телль, с луком и стрелами, весь еще пропитанный озерной водой, сейчас отворит ему дверь.
– Сюда нельзя!.. Я тут работаю… Сегодня музей закрыт… – раздался в часовне громкий голос, еще усиленный гулкими сводами.
– Член Французской академии Астье-Рею!
– Профессор Шванталер!..
– Тартарен из Тараскона!..
В стрельчатом окне над порталом показался взобравшийся сюда по лесам и видный почти до пояса живописец в рабочей блузе, с палитрой в руке.
– Мой famulus [прислужник (лат.)] сейчас вам отворит, господа, – сказал он почтительно.
«Я так и знал, ей-ей! – подумал Тартарен. – Мне надо было только назвать себя».
Тем не менее он из деликатности уступил дорогу другим и скромно вошел в часовню последним.
Живописец, красавец мужчина с шапкой золотых волос, придававших ему сходство с художником эпохи Возрождения, встретил посетителей, стоя на приставной лестнице, которая вела на леса, устроенные для росписи верхней части часовни. Фрески, изображавшие главные эпизоды жизни Вильгельма Телля, были закончены, кроме одной, воспроизводившей сцену с яблоком на площади в Альтдорфе. Над этой сценой как раз сейчас и трудился живописец, а его юный famulus, как он его называл, с волосами архангела, с голыми руками и босыми ногами, в средневековом одеянии, позировал ему для фигуры сына Вильгельма Телля.
Все эти исторические личности в красных, зеленых, желтых и синих одеждах, изображенные на узких улицах или под сводами древних башен больше чем в натуральную величину, чтобы их хорошо было видно снизу, вблизи производили не совсем выгодное впечатление, но так как путешественники ехали сюда восхищаться, то они выразили живописцу свое восхищение. К тому же никто из них ничего не смыслил в живописи.
– На мой взгляд, все это очень колоритно! – изрек Астье-Рею, держа в руке саквояж.
А Шванталер, со складным стулом под мышкой, тоже в грязь лицом не ударил и продекламировал две строчки из Шиллера, добрая половина коих застряла, впрочем, в его густой бороде. Тут заахали дамы, и некоторое время только и было слышно:
– Schon!.. Oh! Schon!.. [Прекрасно… О! Прекрасно!.. (нем.)]
– Yes… lovely… [Да… прекрасно… (англ.)]
– Упоительно, дивно…
Можно было подумать, что действие происходит в кондитерской.
Внезапно возгремел некий голос и, точно звук трубы, спугнул всеобщее благоговейное молчание:
– А по-моему, так никто не стреляет… Он у вас арбалет неправильно держит…
Можете себе представить изумление живописца при виде небывалого альпиниста, который с крюком в руке, с ледорубом на плече, рискуя при каждом своем повороте кого-нибудь сокрушить, стал наглядно доказывать ему, что движение Вильгельма Телля передано неверно!
– Уж я-то это дело знаю… Можете не сомневаться…
– Да вы кто такой?
– Как кто такой?.. – воскликнул сильно задетый тарасконец.
Так, значит, это не перед ним распахнулась дверь часовни?
– Спросите, кто я такой, у пантер Заккара и у львов Атласа, – сказал он, приосанившись, – быть может, они вам ответят.
Все в ужасе шарахнулись.
– Но почему же все-таки я неверно передал движение? – спросил живописец.
– А ну, смотрите на меня!
Тартарен дважды топнул ногой так, что пыль поднялась столбом, и, нацелившись из ледоруба, точно из арбалета, принял соответствующую позу.
– Чудесно! Он прав… Стойте так…
И, обратившись к «фамулусу», живописец крикнул:
– Картон, уголь, живо!
В самом деле: тарасконец, коренастый, широкоплечий, выставивший вперед голову в вязаном шлеме с подбородником и, сверкая своим маленьким глазом, целившийся в перепуганного «фамулуса», представлял собою превосходную натуру.
О, волшебная сила воображения! Ему уже казалось, что перед ним на площади Альтдорфа стоит его сын, которого у него, кстати сказать, никогда не было. Одну стрелу Тартарен собирается метнуть из арбалета, а другая у него за поясом, – ею он пронзит сердце тирана. И так он это живо себе представил, что и окружающие были заворожены.
– Это Вильгельм Телль! – сидя на скамейке и с лихорадочной поспешностью набрасывая эскиз, повторял живописец. – Ах, милостивый государь, как жаль, что я не знал вас прежде! Я писал бы с вас…
– Да что вы! Вы находите некоторое сходство? – не меняя позы, спросил польщенный Тартарен.
Да, живописец именно таким представлял себе своего героя.
– И черты лица тоже?
– Это не важно!.. – Немного отодвинувшись, живописец взглянул на эскиз. – Мужественное, энергичное выражение – это все, что нужно. Ведь о Вильгельме Телле ничего неизвестно, – может быть, он никогда и не существовал.
Тартарен от неожиданности выронил арбалет:
– А, идите вы!.. ["А, идите вы!.." и «А, чтоб!..» – распространенные в Тарасконе ругательства, смысл коих не совсем ясен; дамы – и те употребляют их иногда, но неизменно смягчая: «А, чтоб!.. извините за выражение!..» Никогда не существовал!..] Что вы мне сказки рассказываете?
– Спросите у этих господ…
Астье-Рею, уперев свой тройной подбородок в белый галстук, торжественно возгласил:
– Это датская легенда.
– Islandische… [исландская… (нем.)] – с не менее величественным видом заявил Шванталер.
– Саксон Грамматик49 рассказывает, что некий отважный лучник по имени Тоб или Пальтаноке…
– Es ist in der Vilkinasaga geschrieben… [в «Вилькина-саге»50 написано… (нем.)]
Оба вместе:
– …был приговорен датским королем Гарольдом Голубые Зубы…
– …dass der Islandische Коnig Needing… […что исландский король Некдинг… (нем.)]
Уставившись в одну точку, вытянув руки, не глядя друг на друга и ничего не слушая, они говорили одновременно поучающим, безапелляционным тоном, тоном профессора, вещающего с кафедры неоспоримые истины. Они горячились, выкрикивали даты, имена: «Юстингер Бернский! Иоанн Винтертурский!..»
