— Ты знаешь, с кем ты говоришь? Ты знаешь, кто я такой?
Алтерке хочется вышвырнуть Распутина как куриные кишки, но он не делает этого из-за своих соседей лавочников, которые стоят у ворот и ждут не дождутся, чтобы произошел скандал. Что за честь драка с нищим? — думает Алтерка. Он пытается превратить это дело в шутку и дружелюбно подтрунивает над Распутиным.
— Откуда мне знать, с кем я разговариваю? Ты и скажи мне, кто ты такой!
— Кто я такой? — переспрашивает Распутин и на мгновение лишается дара речи, словно и сам не может вспомнить, кто он такой. — Кто я такой? Ах ты, хамло! Кто бы я ни был, я тебе не позволю мне тыкать!
Когда Алтерка злится, он способен раздавить человека, но посмешищем он быть не хочет. Ему приходит в голову, что Распутин разыгрывает перед ним сцену, чтобы выклянчить подаяние. Он вынимает монету и говорит с презрением:
— Что ты пробуешь на мне свои куриные штучки? Бери, что дают, и убирайся отсюда!
— Чтоб ты сквозь землю провалился со своими деньгами! — орет Распутин еще громче.
В эту минуту из окрестных переулков сбегаются, запыхавшись, семь нищенок с растрепанными волосами и голодными глазами. Они видят гусятника с монетой в протянутой руке и бросаются к нему, как стая черных ворон, как разбушевавшиеся ведьмы:
— Подайте милостыню!
— Не брать! — кричит командирским голосом Распутин.
Женщины растерянно и испуганно оглядываются. Они видят в одной стороне группу людей, в другой — гусятника в воротах, а посредине стоит гордый, разогнувший спину муж и император. Нищенки раскрывают рты и обрушивают на врага поток проклятий.
— Умолкните! — командует Распутин. — Не попрошайничайте на этой вонючей улице, уходите!
Женщины становятся тихими, как овечки, поправляют волосы, платки на головах и покорно уходят одна за другой. Последним идет Распутин с высоко поднятой головой, не удостаивая взглядом толпящихся вокруг любопытных.
Гусятник стоит подавленный. Не бежать же ему с кулаками за попрошайкой. Отойти от ворот, признав свое поражение, ему не позволяет гордость. На помощь ему неожиданно приходит жена. Все это время она была занята со своими клиентками в гусятне и не слышала, что происходило снаружи.
— Алтер! — доносится со двора ее голос. — Алтер, ты где?
— Что тебе, Лиза? — кричит он нарочито громко, чтобы улица знала, что его зовут. Он пренебрежительно смотрит на своих соседей и тыкает пальцем в ту сторону, куда ушли нищие.
— Вы друг друга стоите, — смеется он всем назло и входит во двор.
Едва он уходит, как лавочники, молчавшие до сих пор из опасения, что Алтерка потом с ними рассчитается, открыто насмехаются над ним.
— Везде-то он сует свой нос, но никто не хочет с ним связываться, а тут он нарвался на еще большего наглеца. Ох и задал ему Распутин! Доброе дело сделал!
— Распутину хоть дохлую кошку брось в лицо — его это даже не обидит. Что же он на этот раз так разошелся?
— Распутин привык, чтобы его отгоняли, как надоедливую муху, не давая милостыни, а тут он видит, что Алтерка нарочно дразнит его, вот в нем и проснулся гонор. Он же император нищих.
Бакалейщик Хацкель вздыхает и говорит, подняв глаза к небу:
— Дай Бог, чтобы Распутин запретил всем нищим собирать милостыню на нашей улице, как он запретил это своим женам.
Мама не вмешивается в разговор. Она сидит рядом со своими корзинами и думает: нищий ведь тоже человек, и, когда его позорят, он тоже может выйти из себя.
Она спохватывается, что день прошел, а она почти ничего не заработала, и принимается звать покупателей:
— Наливные яблоки! Наливные яблоки! Вино в бутылках, вино в бутылках…
I
У мамы, всю неделю сидящей в воротах у своих корзин, нет ни сил, ни времени на женскую болтовню. Но когда приходит суббота, я уже знаю, что, вернувшись из пекарни с чолнтом, она принесет целую гору новостей.
Хотя она и не торопится в пекарню так, как в синагогу на молитву, она все же успевает застать там группку стоящих и болтающих друг с другом сплетниц.
Первая заводила среди них — Марьяша, шумная и неряшливая женщина. Ее не увидишь причесанной и одетой как положено. Она всегда в платке, поспешно накинутом на растрепанные волосы. Она вся в перьях, и у нее все валится из рук. Дом Марьяши полон малышей. Во дворе у нее день и ночь дым стоит столбом от шума, который устраивают ее дети. Поздно вечером, когда из ее квартиры доносятся крик и звон бьющейся посуды, соседи поздравляют друг друга: муж Марьяши колотит для разнообразия тарелки и сбрасывает вещи на пол.
Ее муж приходит с работы усталый и видит, что дом его похож на ночлежку. Посуда стоит немытая с позавчерашнего дня, постели не застелены, дети ходят голодные, а Марьяши нет. Она бегает от одной соседки к другой и всем перемывает кости. Лишь поздно вечером она влетает домой взмыленная, растрепанная и хочет заткнуть мужу рот запеченной на углях селедкой, которую она подает ему вместе с пеплом. Тогда он бьет тарелки.
День Марьяши — это суббота у пекаря. Там она царствует, и, когда приходит мама, чтобы забрать свой чолнт, лицо Марьяши озаряется:
— Доброй субботы вам, Веля. Лавочник Хацкель обанкротился.
Мама смотрит на нее с недоверием. Женщины с горшками в руках начинают толкать друг друга локтями. Их веселит наивность Вели.
— Судя по всему, Веля, вы ничего не знаете, — говорит Марьяша. — Вы сидите со своими корзинами и не видите, что делается у вас под носом.
Марьяша отпускает маме шпильку за то, что она иной раз задремывает, сидя в воротах над своим товаром, и едва не падает с табуретки.
— Все знают, — продолжает свою речь Марьяша, — что Хацкель не хочет платить. Он говорит: цены растут с каждым днем, а хозяйки набрали у меня товаров в долг на целое состояние. Налоги и протоколы, говорит он, меня совсем раздавили, молодые иноверцы, которые не дают крестьянам ходить в еврейские магазины, меня совсем задушили.
— Что же вы так радуетесь тому, что еврей обанкротился? — спрашивает мама.
— Это не радость, — набожно поджимает губки Марьяша, — но ведь можно со смеху лопнуть. Оптовики, которым должен Хацкель, чуть не разорвали его на куски. «Что вы нам сказки рассказываете про польские боювки?![95] — кричали они ему. — Разве раньше к вам ходили необрезанные?» Он им, плача, отвечает: «Не только от иноверцев нет житья, но и от еврейских попрошаек, которые ходят в понедельник по домам и собирают милостыню. Они разбазарили мое имущество!»
Марьяша искусно передразнивает речь Хацкеля, и женщины с горшками субботнего чолнта в руках с удовольствием смакуют эту сцену. Затем Марьяша заявляет:
— Надо беречься этих праведничков как огня. Ведь Хацкель молится с зажмуренными глазами.
Это намек и на набожность моей мамы. Но мама не собирается вступать в прения со сплетницей и скандалисткой Марьяшей. Она забирает свой чолнт и поспешно уходит.
Она возвращается домой взволнованная, ставит горшок и говорит сердито:
— Ох и ядовитый же у нее язык, у этой Марьяши. Чуть что не так — у нее Тора виновата. Вот ведь сплетница!
Мама снимает с горшка обмотанную вокруг него тряпку, снимает бумажную крышку и столбенеет.
— Я поменялась чолнтом, — с досадой говорит она. — И знаешь, с кем? Как раз с Марьяшей. Взгляни на этот огромный чугунок и поймешь, что это Марьяшин. Ни у кого из наших соседей нет такой большой семьи, как у нее. Мы стояли рядом друг с другом, и я так растерялась от ее обидных слов, что у меня в глазах помутилось.
Мама закрывает крышку горшка, заглядывая в него.
— Так и есть. Конечно, это чолнт Марьяши. Ее обжоры, как она называет своих детей, предпочитают крупную фасоль с маленькими картофелинами. Вчера она перетряхнула мой мешок с картошкой и вытащила самую мелкую. А вот ее кугель из лапши. Наверное, на яйцах, гусином сале, с корицей и изюмом. Ее муж хорошо зарабатывает. Она может себе это позволить.
— Послушай, мама, давай съедим ее кугель. Она наверняка взяла другой горшок, еще больше ее собственного, и ушла.
— Можешь мне поверить, — отвечает мама, — Марьяша еще стоит в пекарне и сплетничает. Каждую субботу она приходит туда первой, а уходит последней.
Мама идет к двери и говорит с еще большей досадой:
— Всю ночь с четверга на пятницу я не смыкаю глаз и готовлю на субботу. Так что мои блюда мне дороже, чем яства с императорского стола.
И, уже переступив порог, она добавляет:
— Я знаю, сын, что тебе не важно, в какой лавке куплено мясо. И тебя мало волнует, достаточно ли оно вымочено и высолено, я знаю.
Мама еще застает в пекарне двух женщин, Марьяшу и торговку сладостями, недавно открывшую кондитерскую лавку на углу нашей улицы, там, где сбегаются три переулка. Все окрестные лавочники и торговцы заглядывают к ней полакомиться сладким, выпить содовой или лимонада и поболтать. Марьяша дружит с новой соседкой, потому что смекает, что оно того стоит, ведь так же, как на угол, где стоит кондитерская лавка, сбегаются все переулки, туда стекаются и все сплетни.
