— Да провалитесь вы сей минутой в преисподнюю, на самое дно, к дьяволу набольшему, артельщику, главному сатане на закуску с ревалюцией вашей, партиями, слободами… Хоть бы немцы поскорей пришли в Петербург, порядки навели, вернули…
Он полез обратно в толпу, на свое место и все скулил, взвизгивал, тише, слабее, как бы задыхаясь.
Шурке померещилось, что это мужики и бабы в кути жмут, давят насмерть несогласного с ними визгуна, любителя старой жизни, совсем непохожего на настоящих питерщиков, и Шурка не чувствовал к нему жалости.
Глава III
Катерина Барабанова заговорила
Вот как шло, ладно и неладно, это первое из первых, неслыханное и невиданное заседание Совета в переполненной Колькиной избе, в сенях и на улице, под окнами. И все мужики и бабы, кто желал, участвовали в этом удивительном сборище, не похожем на обычный сельский сход. Даже Уотину Павлычу, ненавистнику, супротивнику, позволили сказать словечко.
Быков живехонько вскочил с разбитой скамьи, она качнулась, и бондарь с приезжим оратором чуть не свалились на пол. Все опять рассмеялись. — Знамение господне!.. Держи — ись, Устин Павлыч, упадешь и не встанешь!
Олегов отец смеялся громче всех: — Чему быть, тому не миновать, что поделаешь! Его худое, обветренное лицо словно бы повеселело, новые очки блестели, он решительно выпятил грудь с красным бантом — эвон он каков, любуйтесь, не скрывается, служит революции, возьмите его за рупь двадцать!
Он называл всех оглушительно — раскатисто «гр — р–раждане!» и мягко — ласково, вкрадчиво окликал народ, как всегда, называя попросту «мужичками», «бабочками», толковал, что худого не присоветует, сами знаете. Не послушались его на митинге, может, сейчас послушаетесь, одумаетесь, пока не поздно… Ну, земелька, видать, дельце решенное. Потолкуйте все же с батюшкой, отцом Петром, и берите с богом, которая лишняя, не обрабатывается Виктором Алексеевичем Крыловым, так сказать, помещиком. Верно, зачем ей пропадать, пустовать весну, лето?.. А там, глядишь, и Учредительное собрание созовут, обещают, оно и распорядится окончательно. Дозвольте, граждане, он, Устин Павлыч, первый проголосует, коли выберете на это собрание: раздать запущенную земельку, излишки нуждающимся, по справедливой оценке. И комитет ваш, пожалуйста, он согласен, пускай работает, решает местные вопросы под руководством вышестоящих…
Дядя Родя поправил, сказав:
— Не комитет, Совет — разница! И никаких вышестоящих теперешних не признаем.
Олегов отец извинился, охотно повторил и не один раз:
— Совет, Совет, бог с ним… сам себе голова!
И пошутил, посмеялся над собой: дали под задок коленкой — больнехонько, чешется… ведь пять лет ходил в старостах. Ах, ловкачи большевики! Ежели бы вас, голубки, так‑то, хе — хе… Он понимает и не обижается, потому как в песенке поется: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног»… Дорогули мои, а роща? Попутал нечистый, кается Устин Павлыч, виноват кругом, рассудил по — старому. Вот он, грех‑то, граждане, не скоро его отряхнешь, цепляется за тебя, держит… Да ведь за рощицу уплачены денежки чистоганом, почти сполна, кто их теперь вернет? И сосняк есть сосняк, не земля, не пустует, продается по нуждишке. Зачем обижать человека, разорять, у него семья, и ему как‑то надобно жить… И революционная власть все равно не позволит, отберет у вас этот лесок, заставит вернуть, потому, бабочки, мужички, сами, поди, догадываетесь: незаконно.
— До нового министра дойду — не уступлю! — пригрозил бондарь.
— А — а, до министра дойдешь? Незаконно?., А землю у Крылова отбирать — законно? — закричал Ваня Дух, проталкиваясь к Быкову и Шестипалому, точно шла деревенская сходка, не заседание Совета, можно ругаться по своим делам. Богатый ватный пиджак его висел от жары на одном круто поднятом возмущенном плече, суконный картуз свернут, надо быть, от волнения и тесноты лаковым козырьком к уху, змеиный неподвижный взгляд черных глаз сверкал торжеством. — Ха! Акцинеры… акцинерское обчество: ты да я, да мы с тобой… Стакнулись с Мишкой Стрельцовым, волостным старшиной, хапугой, он опять у власти — бесцарская, ему все равно воровать… А кто его выбирал в нонешный комитет председателем? Да вы и назначили! Видим и без очков: рука руку моет, без мыла, а чисто… Хитришь, виляешь, к себе загребаешь! Иван Тихонов не таков, открыто говорил и говорю: не трогайте, мужики, ни земли, ни рощи, чужое — нельзя… Я за порядок. Даром? Как можно!.. Вот руку провоевал, не жду награды, а обещали инвалидов, увечных воинов землей отблагодарить за кровь, за муки. Кто? Почем я знаю, начальство обещало, говорят. Нет, я не жду спасиба и даром не отбираю чужое. За деньгу, собственную, за последнюю копейку арендую, сам пашу зябь, сам сею… Какие солдатки? Когда? Брешешь! Энтой вот одной рукой ломил всю осень до самого снегу, имею полное право сеять яровое, урожай снять. Верно? Увечного воина, бедняка, нельзя притеснять, друга, не такое время, запрещено… Правильно?
— Бедня — ак, в кошельке — стертый пятак!.. А кто на станции собирается строить мельницу? На какие шиши? Откуда они взялись, капиталы, у тебя, беднячка, увечного стрелка по собственной лапе? — взвизгнул Устин Павлыч, кидаясь на Тихонова. — С пустым карманом ставишь мельницу? Да?
— Какую мельницу? — помрачнел Ваня Дух, поправляя картуз.
— Вальцевую! Паровую, черт тебя знает, какую!.. У Мусиных, графа, локомобиль старый выглядел, сторговал. Сколько немцу Киршенбергу, управляле, сунул за пазуху?.. С рощей не вышло, не запаило, схватился молоть муку. На Гремце, водяную, ему уж мало, раздумал. Подавай меленку машинную, на станции, на всю округу… Мы, браток, все — е знаем! Кузница‑то доходов не приносит, дураков‑то нету больше молотком для тебя по наковальне стучать. И шарить ноне по мундирам некого, са — ни — тар… Да потянет ли вальцы локомобильчик, его еще чинить надо умеючи, ваше благородие, господин мельник. — Мужики, бабы в кути и в окнах колыхнулись от такой новости.
— Барыши не поделили! Марья Бубенец по старой привычке крикнула из сеней.
— Иван Прокофьич, кусай ответно, шибче, — полетит шерсть клочьями!
— А ты, Андрей, лохань ты эдакая, чего зеваешь? Помогай компаньону! — сказал весело Федор, муж тетки Апраксеи, бородач; он как вернулся с рытья окопов, заметно стал другим: обучился там, на окопах, сердиться и насмешничать. — Хватай мельника сзади, ловчее, рви ему загривок, — посоветовал он.
Шестипалый и в самом деле послушался, ввязался в руготню. А Шурка вдруг заметил с лежанки, как Митька и Петька Тихони и Олег Двухголовый перестали виснуть на подоконнике среди взрослых, побрели прочь от Сморчковой избы. Надо бы ткнуть носом Володьку Горева: вон они какие, твои магазинщики, фабриканты, им, буржуятам, всех хуже — за отцов стыдно, теперь задразнят ребята. Но оглядываться на питершичка — старичка некогда, нет времени поозоровать над ним, ткнуть хоть легонько, жалеючи, в бок, — не треплись, не воображай, что знаешь и понимаешь больше всех. Надо бы это сделать и по другой причине, чтобы кое‑кто перестал глядеть хвастуну в рот, когда он говорит. Ой, как надо бы заехать разок Володьке по уху, а нельзя, еще пропустишь чего: в избе что ни минута — перемена. Да какая: заговорила Катерина Барабанова! Молчала, молчала всю весну, шевелила беззвучно серыми, в трещинах и болячках губами, а тут выскочила наперед других мамок и заговорила. Вот тебе и старая ольховая жердь, — одни глаза видны да раскрытый, злобно скошенный рот.
— С жиру беситесь? — просвистела она. — Всего‑то вам мало, псы, грызетесь. А мне что делать с голодухи?.. Да мне надо — тка всех вас день — ночь поедом есть, заживо глотать, ведь у меня девчушки малые. Кто их накормит, оденет, вырастит?! — спрашивала она лавочника, бондаря и Ваню Духа.
Катерина словно разучилась говорить, свистела и свистела сухим горлом, как Настя Королевна, живая покойница, и больно было слушать этот свист.
— Я вам — отка который год подсобляю — в навозницу, сенокос, жнитво… в молотьбу. На Крылова ломлю неделю, на вас — две. Страда, много ли недель‑то… Когда же на себя стану работать, на ребятишек? Когда вы зачнете мне, сволочи, подсоблять? Мне! Мне!
Она задохнулась, помолчала.
— Скорей медведь придет, подсобит, вас — отка не дождусь… Так как же жить вдове, бескоровнице, спрашиваю?.. С войны‑то я никого не жду, нету мово‑то, убили… Вас туда посадить, в окопы, на цепь. Грызитесь там, подыхайте, а мне дайте жить. Девчонкам моим хоть бы раз укусить сладкого куска какого, досыта поисть… Я теперича знаю, что мне делать: войной на вас, собак, навалиться. Всем миром! Эдак вот‑ка раздернуть каждого, разорвать на кусочки, на ниточки!
Вытянув руки, скрючив пальцы когтями, Катерина в беспамятстве подскочила к скамье, бросилась на богачей. Мамки схватили ее сзади, удерживая, она не слушалась, рвалась, царапалась.
