Вытянув руки, скрючив пальцы когтями, Катерина в беспамятстве подскочила к скамье, бросилась на богачей. Мамки схватили ее сзади, удерживая, она не слушалась, рвалась, царапалась.
— На волоски разодрать… на ка — апельки… чтобы и духу вашего не осталось!
Свист оборвался. Варабаниха перестала кидаться на Устина Павлыча, он был ближе всех, подчинилась мамкам, которые держали ее за руки. Опять немо шевелились губы, и иные звезды дрожали и катились сейчас по ее впалым ольховым щекам без счету.
Бабы шумели и плакали теперь вместе с Катериной. Дядя Родя, сдвинув надбровные бугры, кому‑то грозил и кого‑то ласкал горящим взглядом, стучал по столу ладонью, успокаивая народ. Некоторые депутаты Совета помогали ему, призывая к порядку и тишине. А Шуркин батя снова вспомнил телку Умницу, и Олегов отец верещал, отвечая ему:
— Ну, виноват, не отстоял, как староста… Я тебе свою телку отдам, племенную… виноват!
— Спасибо, — рычал батя, — ты, может, еще и ноги мне подаришь? Своих‑то я лишился — за кого?
— Не ожидал, Николай Александрыч, этакого попрека! — огорченно развел руками Олегов отец. — А я‑то, глупенький, стараюсь, даже о горшочках твоих думаю…
— Вон чем глотку мне хочешь заткнуть?! — затрясся батя.
В шум ввязался Матвей Сибиряк, фронтовик — отпускник, сказал Быкову спокойно, негромко:
— Попользовался моим наделом, хватит. Верни ее обратно, землю. Какая она купленная, проданная, прижал меня тогда!.. Добром не отдашь — возьму силой.
Тут и Егор Михайлович напомнил Шестипалому улыбчато — жестко:
— Андрей, сосед, и тебя, дуй те горой, касается. Забыл мои полдуши?
Бондарь не откликнулся, притворился, должно, что не слышит. А Быков, смеясь, сердясь, оглядывался, ища защиты.
— Евсей Борисыч, хоть ты заступись! — крикнул он. — Ты же знаешь меня, дорогуля, я никогдашеньки не жалею добра!
Подбежав к столу, Устин Павлыч молил пастуха, кланялся ему, звал на поддержку. Тот, задумавшись, оглохнув от крика, не отвечал и глядел на лавочника обычно, как на пустое место. Потом, очнувшись, разобрав, что ему говорят, о чем просят, будто расстроился. Меховое, светлое лицо его покраснело, сморщилось, стало колючим. Там, на лице, проступило открыто презрение и отвращение, хуже ненависти: Евсей зажмурился и сильно плюнул себе под ноги.
Устин Павлыч отскочил, точно плевок достал его, попал в лицо, в серебристые очки. Он схватился за носовой платок.
В избе, за столом, в окнах кто фыркнул, понимая, одобряя пастуха, кто прикинулся, что ничего не заметил. А Сморчок, урча, отвернулся и долго еще краснел и растревоженно морщился, жмурился, точно ему было и противно и неудобно. Шестипалый давно потрясал над головой Вани Духа обоими кулачищами, что дубинами, — того и гляди, собьет картуз с лаковым козырьком, и приезжий из уезда, спасая Тихонова, принялся неловко разнимать, тихонько уговаривать.
Но не от всего этого, неожиданного, стихали и расступались люди в кути. Кто‑то уверенно — требовательно торил себе дорогу в толпе, сипло, важно приговаривая:
— Пардон — с! Разрешите пройти… Пардон — с!
Глава IV
Явление Миши Императора народу
Послышался тонкий, переливчатый звон, скрип ремней, стук каблуков. И Шурка почему‑то сперва увидел не человека, а просунувшийся снизу, как бы пронзивший подолы бабьих юбок, остроносый сапожок, красивый, с блестящей крохотной шпорой. Это было уже что‑то не деревенское и не питерское, почище, военное — развоенное, геройское, очень приятное. Долгополая, в мохрах, добрая шинель билась о сапожок, — ни пылинки на нем, ни соринки, будто сапожок только что надет в сенях на ногу. В мягкое голенище вобрана туго широченная штанина, обвислая, с какой‑то немыслимой алой полосой сбоку. Затем в глаза бросилась выпяченная, в лишних складках, войлочная грудь, затянутая в ремни, слева прицеплена всамделишная шашка, она гремела, задевая ножнами о пол, справа, из‑под согнутого локтя, выглядывала кобура револьвера. А над выпиравшим из шинели стоячим воротом новехонькой гимнастерки, застегнутой парадно, на все железные пуговицы, словно висела в воздухе, сама по себе, невиданная солдатская фуражка бурого, почти коричневого цвета, глубоченная, с оттопыренными ушами. Наконец Шурка разглядел: под надвинутым на нос матерчатым, строченым козырьком, словно под крышей, царствовала заросшая соломенной редкой бороденкой, странно — знакомая и будто не совсем знакомая, с ржаными колосками — усиками, важно надутая, ей — ей напоминавшая кого‑то, потная, брыластая физиономия.
— Миша Император! — шепнула Растрепа Володьке и потрясенному Шурке. — Ой, гляди, какой генерал!
— Он самый, кажись, Император и есть, — отозвался сдавленно Яшка. — Вот вырядился!.. А саблища‑то, смотрите, волочится, здоровенная… И шпоры, мать честная! Как думаешь, Саня, в кобуре наган или браунинг?
— Кто? Почему? — дивился, не понимая, питерщичек — старичок, и Катька охотно ему все объяснила, растолковала. Заодно поделилась домашней своей тревогой: что‑то будет с ее отцом в больнице? Скажут, убил Платона Кузьмича, управляла, нарочно заступом, посадят в острог…
Шурка же не мог вымолвить словечка, до того оторопел от неожиданности, верил и не верил в то, что он видел.
Восхищенная Мишей Императором ребятня вытянула по — гусиному шеи, чтобы лучше все разглядеть и запомнить. Народ кругом шептался и дивился, может, не так шибко, как ребята, но порядочно. И было от чего дивиться: все на Мише Императоре точно чужое, не по росту, будто надетое наспех, но такое великолепное, немыслимое, что замирало сердце. И сам он, в звоне и скрипе, был немыслимый, не похожий на себя, но он, никто другой, сыночек бабки Ольги, счастливицы, тут уж обманываться не приходилось.
Видать, Бородухин, красуясь, и сам был много доволен собой и тем впечатлением, которое он произвел на односельчан и пришлый люд. Усмехаясь, задирая, как прежде, голову, важно и независимо откашливаясь, он подошел к столу заседавшего Совета, стукнул — звякнул каблуками, шашкой и шпорами и, как бывалый вояка, которому все надоело, особенно военные порядки, молодецки — небрежно коснулся двумя пальцами матерчатой своей крыши:
— Революционный привет!
И стал здороваться за руку с каждым сидящим за белой скатертью, козыряя, снисходительно сипя:
— Революционный привет!.. Револю… при…!
Звон и скрип, не умолкая, следовали за Бородухиным вокруг стола, только слушай и радуйся, наслаждайся. И ребятня во всю моченьку, без устали, делала это, торча на лежанке и печи.
Поздоровавшись с Советом, Миша Император покосился по сторонам, как бы слегка кланяясь народу в избе и на улице, глядящему в окна. Мужики в кути, не торопясь, закивали чуть в ответ. Они знали себе цену и осторожничали, чтобы не ошибиться, не перекланяться. Не такое нонче время первыми браться за шапки, гнуть головы, даже если ты и в самом деле генерал.
В окнах тоже не очень дружно тронули картузы, но какая‑то старуха, кажется, из Глебова, притиснутая к подоконнику и часто оттого охавшая, жаловавшаяся, что ее задавили, тут без всякого оханья и жалоб, внятно, со слезами умиления в голосе вымолвила:
— Здравствуй, дитятко родное, ненаглядное! Бог принес тебя в самый судный час, в нашу святую минуточку, спасибо!..
Покосясь — поклонясь, Миша Император поправил ремни на груди и, надуваясь грудью, кривясь немного на бок, на шашку, слегка облокотясь на нее, выставил картинно наперед правый сапожок со шпорой. Подождал словно на самом деле для того, чтобы все налюбовались досыта, переменил ногу, показал левый сапожок, выпрямился и, утвердясь посредине избы, сдвинув каблуки, отрывисто, почти строго — начальственно и вместе с тем снисходительно — покровительственно обратился к дяде Роде:
— Митинг? Добре, добре… Президиум? Могу сказать приветствие, лозунги фронтовика с позиции, также доклад про мировую революцию и что надобно сейчас делать в деревне… Масса слушала, знает? Опаздываете, товарыш — шы. Масса должна без задержки знать про сицилизм и эксприацию. Ихней хижине — завсегда мир, дворцам — одна кровавая смерть… Разрешите?
Дядя Родя не успел рта раскрыть, ответить, как фронтовик с позиции снял свою фуражку невиданного цвета, вовсе и не военную, пригладил прямой пробор слипшихся соломенных волос. Нахлобучив снова фуражищу, утонув в ней с ушами, Бородухин повернулся лицом к народу и привычно — уверенно засипел, закричал, сразу багровея от напряжения, невозможно выпучив глаза:
— Товарыш — шы! Как я приехавши с самого Западного фронта, из русских окопов, которые есть насупротив германских в ста шагах… Мы умираем заживо каждый день, товарыш — шы, и не хотим умирать и не будем. Минимум! Посему дозвольте мне передать массе пламенный революционный привет и разрешите поздравить массу с народной свободой… Известная всем гидра капитала, клика самодержавия и царизма свергнуты доблестной мозолистой рукой. Вот этой самой, товарыш — шы, которая не знает пощады! — показал он, потрясая растопыренной пятерней.
