Он затянул кушак, спускаясь по лестнице. Прошел по Бродвею до Сто пятой улицы и свернул на восток по направлению к Авеню Колумба, внимательно рассматривая подъезды, пожарные лестницы, окна, карнизы. Вот! Только во втором этаже горел свет. Он позвонил во второй этаж. Дверная задвижка щелкнула. Он взбежал по лестнице. Женщина с бесцветными волосами и красным от кухонного жара лицом высунула голову.
– Телеграмма для Сантионо!
– Нет тут такого.
– Извините, мадам, я ошибся звонком.
Дверь захлопнулась перед его носом. Его желтое, дряблое лицо сразу напряглось. Он легко, на цыпочках взбежал на самый верх, потом вскарабкался по маленькой лестнице к чердачному окошку. Болт загремел, когда он отодвигал его. Он затаил дыханье. Взобравшись на засыпанную золой крышу, он осторожно поставил ставень на место. Трубы возвышались стройными рядами вокруг него, черные на сияющем фоне улиц. Он ползком пробрался к заднему фасаду дома и спустился по желобу на пожарную лестницу. Его нога задела цветочный горшок, когда он дополз до цели, Кругом было темно. Он пролез через окно в душную, пахнущую женщиной комнату, просунул руку под подушку неубранной кровати, обшарил письменный стол, рассыпал пудру, выдвинул ящик, нащупал часы, накололся пальцем на булавку. Брошь… А вот что-то есть в углу. Кредитки, пачка кредиток. Надо уходить. По пожарной лестнице в нижний этаж. Света нет. Опять открытое окно. Плевое дело! Такая же комната, пахнет собакой и ладаном. Он увидел свое смутное отражение в стекле бюро, попал рукой в банку с кольдкремом, вытер ее о брюки. Черт! Что-то мягкое и пушистое с визгом выскочило у него из-под ног. Он стоял, дрожа, посредине тесной комнаты. Маленькая собачка громко скулила в углу.
Свет качнулся в комнату. Женщина стояла на пороге, направив на него револьвер. За ней виден был силуэт мужчины.
– Что вы тут делаете? Да ведь это рассыльный…
Свет сплел медную паутину вокруг ее головы, очертил тело под красным шелковым кимоно. Мужчина был молод, строен, темен. Его рубашка была расстегнута.
– Ну, что же ты тут делаешь?
– О, мадам… Это я от голода. У меня старуха-мать умирает.
– Ну разве это не удивительно, Стэн? Хорош громила! – Она подняла револьвер. – Иди за мной в переднюю.
– Хорошо, мисс, все, что вы велите, мисс, только не выдавайте меня фараонам. Подумайте о моей старушке матери!
– Хорошо, но если ты взял что-нибудь, отдай обратно.
– Честное слово, я ничего не успел взять!
Стэн упал в кресло, заливаясь смехом.
– Ловкая же ты, Элли! Никогда не думал, что ты на это способна.
– Да ведь я играла эту роль все прошлое лето… Отдай твой револьвер.
– У меня нет никакого револьвера, мисс.
– Ну ладно, хоть я и не верю тебе, но, так и быть, отпущу.
– Да благословит вас Бог!
– Но ведь ты зарабатываешь что-нибудь, раз ты рассыльный?
– Меня прогнали на прошлой неделе, мисс. Только голод заставил меня…
Стэн поднялся.
– Дадим ему доллар, и пусть он убирается к черту.
Когда он уже стоял на пороге, она протянула ему доллар.
– Вы – ангел, – сказал он, задыхаясь.
Он схватил руку, державшую доллар, и поцеловал ее; склонившись над рукой, целуя ее мокрым поцелуем, он уловил кусочек тела под мышкой в прорези широкого шелкового рукава. Когда он, все еще дрожа, спускался по лестнице, то оглянулся и увидел, что девушка и мужчина стоят, обнявшись, и смотрят ему вслед. Глаза его были полны слез. Он сунул доллар в карман.
«Паренек, если ты и дальше будешь так падок на женщин, то ты очутишься в той славной гостинице на реке…[117] А все-таки она душка!» Тихо посвистывая, он дошел до станции и сел в поезд воздушной дороги. Время от времени он ощупывал задний карман, где лежала пачка кредиток.
Он взбежал на третий этаж. Пахло жареной рыбой и газом. Он позвонил три раза у грязной стеклянной двери. Подождав несколько секунд, тихо постучал.
– Это ты, Майк? – послышался женский голос.
– Нет, это Ники Шатц.
Женщина с острым лицом и крашеными волосами открыла дверь. На ней было меховое пальто поверх гофрированного нижнего белья.
– Как дела, мальчик?
– Представь себе, шикарная дама поймала меня за работой. И как ты думаешь, что она сделала?
Возбужденно говоря, он последовал за женщиной в столовую с облупленными стенами. На столе стояли стаканы и бутылка виски.
– Она дала мне доллар и посоветовала стать пай-мальчиком.
– Черт ее побери!
– Вот часы.
– Это «Ингерсол». Какие это к черту часы!
– Хорошо, тогда посмотри-ка на это. – Он вытащил пачку кредиток. – Это не добыча, а? Да тут тысячи!
– Дай посмотреть. – Она выхватила у него кредитки; глаза ее засверкали. – Ты осел! – Она бросила кредитки на пол и заломила руки. – Ведь это же бутафорские деньги! Это бутафорские деньги, театральные деньги, телячья голова, дурак проклятый…
Они сидели рядышком на краю кровати и хохотали. Душная комната была пропитана вялым благоуханием чайных роз, стоявших в вазе на бюро. Повсюду была разбросана одежда и шелковое белье. Их объятия становились все теснее. Внезапно он высвободился и нагнулся, чтоб поцеловать ее в губы.
– Громила, – сказал он беззвучно.
– Стэн…
– Элли…
– Я думала, что это Джоджо, – шепнула она хрипло. – Это похоже на него – подкрасться тайком.
– Элли, я не понимаю, как ты можешь жить с ним и со всеми этими людьми? Ты, такая очаровательная… Я не представляю себе тебя в этой среде.
– Было довольно легко до тех пор, пока я не встретила тебя… В сущности, Джоджо хороший. Он только не совсем обыкновенный и очень несчастный человек.
– Но ты совсем из другого мира, детка. Ты должна жить на крыше дома Вулворт[118] в хоромах из хрусталя и вишневых цветов.
– Стэн, какая у тебя коричневая спина.
– Это от купания.
– Так рано?
– Вероятно, осталось от прошлого лета.
– Ты счастливец! Я никак не могу научиться прилично плавать.
– Я научу тебя. Слушай, в ближайшее ясное воскресенье мы встанем рано и поедем в моем «Динго» на Лонг-Бич. Там в конце пляжа никого не бывает. Не надо даже надевать купальный костюм.
– Мне нравится, что ты такой худой и твердый, Стэн. Джоджо – белый и мягкий, почти как женщина…
– Ради Христа, не говори ты про него теперь! – Стэн стоял, расставив ноги, застегивая рубашку. – Элли, пойдем куда-нибудь, выпьем… знаешь, я теперь ни с кем не могу встречаться и врать… Клянусь Богом, я кого-нибудь отколочу стулом.
– У нас есть время. Никто не придет домой раньше двенадцати… Я сама дома, потому что у меня головная боль.
– Элли, ты любишь свою головную боль?
– До безумия, Стэн.
– Наверно, тот несчастный громила это знал… Черт побери!.. Налет, адюльтер, пожарные лестницы, водосточные трубы. Роскошная жизнь!
Когда они, шагая в такт, спускались с лестницы, Эллен крепко сжала его руку. У почтового ящика в грязном вестибюле он внезапно схватил ее за плечи, откинул назад ее голову и поцеловал в губы. Тяжело дыша, они шли по направлению к Бродвею. Он держал ее под руку; локтем она крепко прижимала его руку к своим бедрам. Как бы сквозь толстые стекла аквариума она смотрела на лица, на фрукты в витринах, на консервные банки, на кадки с маслинами, на цветы, на пробегающие электрические рекламы. Когда они пересекали улицы, в лицо ей дышал свежий воздух с реки. Беглые, яркие взгляды из-под соломенных шляп, подбородки, тонкие губы, толстые губы, губы бантиком, голодные тени под скулами, лица девушек и молодых людей бились об нее, как мотыльки, пока она шла рядом с ним одинаковым шагом в звенящую желтую ночь.
Они сели где-то за стол. Гремел оркестр.
– Нет, Стэн, я ничего не буду пить. Пей ты.
– Элли, разве ты не чувствуешь себя так же хорошо, как я?
– Еще лучше… Но если мне будет еще лучше, я не выдержу… Я не могу сосредоточиться на стакане настолько, чтобы выпить его. – Она вздрогнула – так ярок был блеск его глаз.
Стэн был пьян.
– Я хотел бы, чтобы земные плоды были твоим телом и чтобы я мог есть их, – повторял он все время.
Эллен ковыряла вилкой тощего холодного зайца. Она начинала падать – толчками, как вагонетка на американских горах, – в холодные пропасти отчаяния. Посредине комнаты четыре пары танцевали танго. Она встала.
– Стэн, я иду домой. Я должна рано встать и репетировать весь день. Позвони мне в театр в двенадцать.
Он кивнул головой и налил себе еще одну рюмку. Секунду она стояла около его стула, глядя вниз на его длинную голову с густыми курчавыми волосами. Он тихо бормотал про себя стихи.
– «Я видел белую неумолимую Афродиту», черт побери… «Я видел ее распущенные волосы и стопы без сандалий», будь ты проклят!.. «Она сверкала, как пламя заката на морских водах…»
Выйдя на Бродвей, Эллен вновь почувствовала прилив веселья. Стоя посредине улицы, она ждала трамвая. Мимо нее пролетело такси. Теплый ветер с реки донес вой пароходной сирены. На дне пропасти, что была внутри нее, тысячи гномов строили высокие, хрупкие, сверкающие башни. Вагон, звеня, остановился. Влезая, она бессознательно вспомнила запах тела Стэна, когда он, потный, лежал в ее объятиях. Она опустилась на скамью, кусая губы, чтобы не расплакаться. Господи, как это ужасно – любить. Напротив нее два человека с синими рыбьими лицами без подбородков весело разговаривали, похлопывая себя по жирным коленям.
