Потом они некоторое время молчали.
– Послушайте, – тихо сказал Кругляк, – послушайте! Я хочу вам сказать одну вещь. – Индус слушал, вытянув шею. – Теперь, когда обжиг налажен, – продолжал Кругляк, – давайте запустим вместе работу по внедрению сибирского графита.
Индус молчал. Кругляк оживился, задвигался на стуле.
– В самом деле, вы только подумайте: это красота! Он залегает в Восточной Сибири. Явно кристаллический. Как вы смотрите на это дело? Мы быстро составим рецептурку, провернем через цех и поднесем нашему оппортунисту на практике гросс карандашей из советского графита. А? Ведь это будет мировой номер! – Он перегнулся чрез стол и дернул индуса за рукав. – А? Николай Николаевич! – весело крикнул он. – Вы знаете, что мы сделали за полтора года? Прошли от Киева до Варшавы, уверяю вас. Когда я пришел на фабрику, – вы мне, конечно, не поверите, – глину привозили из Германии! Факт! Если чего не хватает, главный инженер пишет директору рапорт: «Через десять дней останавливается производство» – и сидит, страшно доволен: отогнал от себя зайца! Достали – хорошо! Не достали – тоже хорошо! Виргинский можжевельник? А ольха, липа вас не устраивает, а? Вот, пожалуйста, попробуйте, товарищи, рецептурка – химические карандаши на ленинградском метил-виолете. Пишут? Слава богу! Потом мы взялись за всю эту экзотику. Южноамериканские смолы и камеди? Это была работа! Мастера кричали, как новорожденные, день и ночь, технорук копал под лабораторию целый радиус метро. В конце концов Охтенский завод дает прекрасные искусственные смолы. Теперь мы внедрим сибирский графит, а? Зачем нам цейлонский?
Он поднялся и побежал вдоль стены своего кабинета, тыча пальцами в схемы технологического процесса.
– Подождите, осенью мы выгоним аравийскую камедь. Знаете, какая имеется мысль? Заменить ее просто пшеничной мукой. – И Кругляк расхохотался.
Потом он подошел к новому химику вплотную и, заглянув ему в глаза, сказал:
– Вы сами видите наш карандаш, это не сахар, но пусть, как говорили мои предки, я не дождусь видеть своих детей в социалистическом раю, если через три года советский карандаш не будет смеяться над немецким. – Он наклонился и горячим шепотом сказал в ухо индусу: – Слушайте, я ведь вижу: вы самый замечательный парень! Давайте поднимать это дело вместе.
О чем думал новый химик? Он поставил ноги на пол, он серьезно кивнул головой.
Кругляк снял с гвоздя полотенце, вытер лицо, и полотенце потемнело от влаги, точно он вытирался после умывания.
– Знаете что? – сказал он. – Давайте поедем в Парк культуры, доедем до Бородинского моста, сядем на речной трамвай, получится очень здорово. Правда, я условился встретиться в семь часов с одной Людмилочкой, но революция от этого не пострадает. Я ей завтра позвоню, что меня вызвали в Наркомлегпром.
Когда они вышли из проходной будки, Кругляк взял нового химика под руку.
Прохожие оглядывались на них, и Кругляку это нравилось. Он, смеясь, говорил:
– Люди думают, что вы так загорели на Воробьевке. – Он предложил пообедать в парке и начал жаловаться на свой аппетит. – Мне всегда хочется кушать, – говорил он. – Утром я не завтракаю, а вечером не ужинаю, – лень возиться, холостяк! Приходится съедать три обеда на фабрике-кухне. Митницкая и Колесниченко обедают дома, я пользуюсь их карточками. Три супа, три вторых, три киселя – можно жить. – Он толкнул своего спутника в бок и сказал: – Смотрите, смотрите, что за фигура! Вот это ноги! Прямо на сельскохозяйственную выставку. – Потом он стал высчитывать свой бюджет: – Три обеда обходятся восемь рублей в день, вот вам уже двести сорок; папиросы – тридцать; бритье – пятнадцать, я дома не люблю; папаше – он живет у старшей сестры – шестьдесят. Сколько? Уже триста сорок пять. А получаю я четыреста семьдесят пять. Заем, союз, – на мою молодость остается рублей восемьдесят. Ну, конечно, премии. Примерно три месячных жалованья в год. Но все это расходится неизвестно куда. Вот второй год хочу себе сшить настоящий костюм, и ничего не получается.
Подходя к Бородинскому мосту, они увидели толпу, собравшуюся у края тротуара. Оказалось, что заблудилась девочка. Перед ней на корточках сидел милиционер и, стараясь говорить женским голосом, спрашивал, как фамилия ее мамы.
– Ой, не могу видеть, когда дети плачут! – сказал Кругляк.
Какая– то девушка в белом платье, поднимаясь на цыпочки, старалась заглянуть через плечи стоявших.
– Что случилось? – спрашивала она. – Молодой, старый? Трамваем переехало?
– П-а-п-а-л-а-м! – крикнул Кругляк и махнул рукой.
– Нет, серьезно: что случилось? – спросила девушка.
– Ничего особенного! Я хочу с вами познакомиться, – сказал он и расхохотался.
Девушка тоже рассмеялась, покачала головой и ушла.
– Типичная валдайская девственница, – сказал Кругляк, и они пошли к пристани садиться на речной трамвай.
Они ехали на катере мимо окутанного дымом завода, проехали мимо домиков Потылихи, и только когда вода сделалась темной от отражавшихся в ней высоких деревьев на Ленинских горах, стало немного прохладней и почувствовалась сырость воды и свежесть воздуха,
– Дыши, дыши! – говорил себе Кругляк. – Делай га, га! – Он радовался, вертелся, подбегал к борту. – А мне казалось, что лучшего места, чем наша фабрика, нет на свете, – говорил он.
Новому химику тоже понравилась местность, мимо которой они проезжали. Ему нравилась многоликость этого города, этот хаос маленьких домишек, садиков, нелепых переулков, из которого проступали площади и широкие проспекты новой столицы. Город лежал как глыба камня, которая постепенно освобождала скрытую в ней статую. И теперь, глядя на рабочих, строивших каменную набережную, он думал, что вся эта огромная страна высвобождает из-под строительных лесов свою величественную, мускулистую фигуру.
И еще, глядя на реку, он думал о других берегах, низких и болотистых, в которых бежала желтая и горячая, как живое существо, вода.
Выйдя на берег, они стали в очередь за морсом. Кругляк, смеясь и хлопая Николая Николаевича по плечу, выпил подряд пять стаканов. Стоявшие за ним начали сердиться, и какой-то военный, державший под руку девицу с таким серьезным видом, точно девица была отлита из стекла, крикнул:
– Послушайте, вы что хотите – мировой рекорд устанавливать? Люди пить хотят.
– Je ne comprends pas, – сказал Кругляк. – Я американский турист, – и все стоявшие возле будки рассмеялись.
Кругляк нашел, что парк с прошлого года стал чем-то хуже, а Николаю Николаевичу все очень понравилось, правда – не было американских гор.
Индуса, однако, смущало, что Кругляк все время заговаривал с незнакомыми женщинами. С одной малорослой девушкой в очень длинном голубом платье и в белом берете, стоявшем над челкой под углом в сорок пять градусов, он даже ходил под руку и, прощаясь, записал ей на бумажку номер телефона и подарил карандаш с красной головкой.
Когда они выходили из парка, Кругляк торжественно поклялся, что больше не будет ездить на фабрику в выходные дни и что восемнадцатого утром приедет в парк прыгать с парашютной вышки.
– Я бы сейчас тоже мог прыгнуть, – сказал он, – но после трех обедов это опасно. Первый прыжок нужно делать натощак.
Наутро начались работы по замене цейлонского графита. Нюра пошла с бумажками к заведующим цехами, техноруку, коммерческому директору. Рамонов тащил в цех глину и нужную аппаратуру. Кругляк, опередив главбуха, выпросил у Квочина легковую машину, и Петров, «тот, который заикается», поехал в Институт прикладной минералогии за графитом.
Главбух кричал, что не привезет денег и фабрика останется без зарплаты, а Кругляк, с интересом поглядывая на него, говорил по телефону:
– Это ты, Сокольский? Да, да – Кругляк. Я только что послал к вам лаборанта. Вот, вот! Карандашей? Я послал, он передаст. Конечно, и два чертежных. Куда? На Игарку? Здорово! Зайди под выходной, обещал Крюков зайти, я его встретил в Наркомтяже. Ничего, женился, где-то в Горьком. Ну-ну, приходи, со своей закуской только. Так смотри же, не меньше чем пятьдесят кило. – Он повесил трубку и сказал главбуху: – Слушайте: единственный человек на фабрике, с которым я боюсь ссориться,– это вы. Но что делать?
И пока главбух собирался ему ответить, он ушел в цех.
– Нет свободной шаровой мельницы? – говорил он мастеру. – А это что? Нуждается в ремонте? Каком? Ну, это пустяки!
И он пошел к главному механику.
– На полчаса слесаря, – убеждал Кругляк механика, – что, в плановом порядке? Хорошее дело, ждать две недели! Тут работы на двадцать минут. – И, зная упрямство Нониуса, Кругляк сказал: – Я слыхал, вы уходите в отпуск? Ну, знаете, будь я директором, я бы вас не отпустил.
– Почему? – подозрительно спросил главный механик.
– Кроме шуток! Ведь ваш отдел – сердце фабрики, а вы – мозг своего отдела, – сказал Кругляк и прижал руки к груди.
