— Угадай, что у меня в руке? — спрашивает он.
— Леденцы.
— Угадала! — раскрывает он ладонь и, помявшись, добавляет: — Тебе.
Потупившись, Катька шепотом говорит:
Спасибочко.
Глава XVII
ПИТЕРСКИЕ ПОДАРКИ
Чаепитие затянулось.
В обычное время палкой не выгнать бы Шурку из‑за стола. Но сегодня кусок не идет ему в рот. Ждет не дождется Шурка, когда отец с матерью, потные и красные, устанут чокаться «с приездом» и «приятным свиданьем», устанут закусывать, пить густой палящий чай и разговаривать. Ванятка спит в зыбке и не мешает им. Они говорят все о тех же новостях. Теперь мать прибавляет к каждому случаю нескончаемые подробности, вместе с отцом они осуждают, радуются, сожалеют — в зависимости от того, о ком или о чем идет речь.
Верно, дьявол в насмешку отрастил людям языки. Больше грешите, дескать, судите, рядите — на том свете припомнится. Ведь если бы отец и мать поменьше разговаривали, живехонько бы они чай отпили и принялись за распаковку корзины.
Шурке не сидится за столом. Он шныряет по избе, трется возле отца.
— Ровно гвоздь ему, прости господи, впился… Сядь, вертун! приказывает мать.
Отведав яичницы с грибами, отец сажает Шурку к себе на колени и гладит по стриженой голове.
— Уважил… Люблю грибки! Спасибо, Шурок!
— Кушай на здоровье… — говорит Шурка, чувствуя некоторое утешение.
Он глядится в лакированное отцово голенище, как в зеркало. Видит в голенище косой оконный переплет, краешек неба и собственное лицо размером в пуговицу.
Но вот пришел‑таки конец и чаепитию. Помолчал отец, покурил, весело посмотрел из‑под густых бровей на Шурку и мать, застывших в ожидании у стола, крякнул и, шагнув на кухню, перемахнул одной рукой корзину в зало. Вслед за корзиной полетели на середину пола узлы.
— Принимай добро, хозяюшка! — говорит отец, обнимая мать за плечи.
Она, смеясь, опускается на колени возле узлов. Шурка зубами помогает развязывать веревки. Отец лениво, как дядя Ося, развалился на скамье. Он закинул ногу на ногу и, покачиваясь, накручивая усы, наблюдает за Шуркой и матерью. Когда веревки развязаны, отец присаживается на корточки и собственноручно опоражнивает мешки и корзину.
На полу громоздятся кучей: пудовик гречневой крупы, старые без подметок сапоги, коловорот, отрезы ситца, которые мать тут же, встав с пола, примеряет на себя, ахая и благодаря отца; подмоченная головка сахара, обрывок цепи, гвозди, волосатое клетчатое одеяло, «лампасея» в банке, спорок хорькового меха, изъеденный молью…
Сверкают глаза у Шурки. Такого богатства ему еще не доводилось видеть в своей избе. Скоро, скоро дойдет черед до желанного ружья!
Вынимая вещи, отец говорит:
— По случаю куплено… на Александровском рынке. В хозяйстве все пригодится.
— Ну еще бы! — подхватывает мать, обнимая добро обеими руками. Одеяло совсем новехонькое… Господи, иголок‑то! На всю жизнь хватит.
— Крупа немножко того… с душком. У знакомого лабазника брал. Четвертак скинул, подлец.
— В сенокос съедим, — воркует мать, бережно подбирая в пригоршню рассыпавшиеся крохи. — Я маслица скоромного горшок накопила. Масло всякий дух отшибет.
Нетерпение Шурки возрастает. Вот и поплавки и шелковая леска появились на свет. Вот и крючки и грузила выложены на стол. В волнении Шурка даже не может как следует полюбоваться удильным снаряжением.
«Ружье… сейчас ружье… И чего там копается тятька!»
Со дна корзины отец достает маленький белый сверток. Вертит в руках и смеется.
— Тебе, сынок… Получай батькин подарок!
У Шурки потемнело в глазах. Что‑то горькое, колючее застряло в горле — не проглотишь.
Прощай, ружье длинностволое, с отполированной ложей! Прощайте, свинцовые пульки, гром выстрела, трепет подбитых вороньих крыльев!..
Как слепой, тычется Шурка в отцовы колени, берет подарок и срывающимся голосом пробует выдавить:
— Спа… спаси… бо, тя — а–а…
Судорожные рыдания против воли рвутся наружу. Прижав к груди сверток, Шурка бежит в сени, карабкается по темной лестнице на чердак.
— Мало? — несется вслед ему сердитый окрик отца. — Ружья захотелось? Ишь ты!
Сиреневые тенета свисают с крыши. Свет пробивается в щели и бежит белесыми ручейками. Разная рухлядь — корчаги, сломанные грабли, ящики преграждают путь солнечным ручейкам, и они разливаются лужами по чердаку. В круглом окошке бьется о стекло и жужжит оса. На чердаке прохладно, пахнет хмелем.
Спрятавшись за грудой зимних рам, у трубы, Шурка долго и неутешно плачет. Ему слышно, как, разобрав привезенное добро, уходит в чулан отец отдыхать с дороги. Мать провожает его, стелет на сундуке, взбивает подушки. Они шепчутся и смеются. Наверное, над Шуркой.
Возвратившись из чулана, мать гремит в избе посудой и тихонько напевает:
Двенадцать лет, как поневоле
Моряк все плавал по морям…
Шурка любит эту старинную песню, ее тягучий, переливчатый мотив. Мать поет проникновенно, и Шурка видит себя моряком, тоскующим по родной деревне. Боров трубы* стал его кораблем, а зимние рамы качаются на волнах, как лодки. Во сколько раз море шире Волги? Видать ли корабль с берега?.. Ну все равно. Шурка машет платочком родимой стороне. Какой тяжелый платок… Да ведь это батькин подарок!
Не вдруг решается Шурка осмотреть сверток. Даже сердито думает: «Не швырнуть ли его на двор, в навоз?»
Побеждает любопытство.
Сверток оттягивает вытянутую руку, точно камень. Он с неровными, острыми углами, заманчиво перевязан синей ленточкой… Нож? Коробка леденцов? Оловянные солдатики?
Уголок свертка прорывается как будто сам. Черная дырка вороненого ствола смотрит на Шурку глазным зрачком.
Вот так коробка с леденцами!
Пальцы рвут, зубы грызут ленту…
— Пугач!
Он лежит на горячей Шуркиной ладони, этот почти всамделишный револьвер, черный, с курком и страшенным дулом. Рукоятка в пупырышках, чтобы, когда целишься, палец не дрогнул, не соскользнул; она заканчивается кольцом — хоть сейчас на ремень вешай пугач. По бумажным лоскутьям рассыпались грозные пробки, набитые селитрой. Неплохой все‑таки человек батька — даже клеенчатую кобуру не позабыл, купил.
Пробка туго забита в ствол, курок взведен, глаза зажмурены. Прыгающий указательный палец ощупью находит и нажимает спуск…
Гремит выстрел.
Испуганные куры с истошным кудахтаньем летят со двора на улицу. Встревоженное лицо матери показывается на лестнице.
— Ты что там разбил, негодяй?
— Пугач! — визжит в восторге Шурка. — Тятя пугач привез… важнецкий!
— Ну вот, а ревел… бессовестный! — улыбается мать, поняв, в чем дело. — Лазь, кажи своему Яшке. Он все окна протер носом, тебя ожидаючи.
Глава XVIII
ИНТЕРЕСНЫЕ РАЗГОВОРЫ
Вечером Шурка отправился с отцом на Волгу купаться. Он примирился с мыслью, что ружья ему не видать как собственных ушей, нацепил к ремешку пугач и, грозно и счастливо посматривая по сторонам, очень жалел, что по дороге не встречаются знакомые ребята.
Они пересекли наискось Барское поле, вышли тропой к сельским приречным полосам. Заходящее солнце окрасило льны, травы и овсы багрянцем. Поле горит, как пожарище. Оно обрывается под гору, словно тухнет там, густо осыпав сизым пеплом вечерней тени крутые скаты. На лугу, под солнцем, трава снова вспыхивает багряно — зеленым огнем. За кустами серебристого ивняка, в песчаных отмелях и каменных грядах покоится неподвижная Волга, как второе небо.
Длинный лиловый человек шагает впереди Шурки, в точности проделывая все его движения. Вечер теплый, тихий, росистый.
— Хорошо… Эк, простор‑то, честная мать! В раю живете… А — ах! восклицает отец, шумно вздыхая и оглядываясь. — Кабы землицы поболе, ни за какие коврижки в Питер не поехал…
— Питер больше нашей деревни?
— Ну, сказал! Тысячу деревень поместишь — и еще свободное место останется. Город, одним словом.
Шурка пробует представить себе тысячу деревень, соединенных вместе, и не может. Он знает счет только до тридцати, и тысяча для него так же велика, как этот простор полей, лесов, деревень, раскинувшийся на все четыре стороны. И везде дома, дома, дома… Год пройдешь — и все дома будут попадаться навстречу. Наверное, и небо там нигде не падает на землю — трубы подпирают его, как столбы. Похоже на дремучий лес, вроде Заполя. Может, там и волки водятся. Ну, не волки — бродячие собаки, они завсегда бешеные…
Озноб пробегает по Шуркиной спине.
— Страшно, тятя, в Питере?
— Почему страшно?
— А заблудишься!
Густые брови отца срастаются на переносье. Он поправляет под мышкой мыло и мочалку, завернутые в чистое полотенце, молчит. Потом, сморщившись, проводит ладонью по лицу, словно смахивает что‑то неприятное, липучее, как паутина.
