— Бывает… спервоначалу, — глухо говорит он, закуривая. — Д — да… бывает. А потом — ничего. Привыкнешь… Человек, брат, ко всему привыкает. Можно к городовым обратиться, которые на перекрестках стоят вроде сторожей. Только, брат, подходи к ним чинно — благородно. Иначе взашей получишь. Стро — огие господа… Опять же фонари, почитай, у каждого дома, и улицы названия имеют.
— Фамильи? — удивляется Шурка.
— Именно. Дворник спросит: «Куда тебе?» Туда‑то, мол, на Выборгскую сторону. Ну и укажет прямой путь — дорогу… А то, ежели деньгой богат, после получки, допустим, на конку сядешь, барином. Кондуктор тебе билет даст, зараз и довезут до дому.
— Как по чугунке, да?
— Вроде. Одна разница — заместо машины тянут вагон лошади.
— Они ученые, тятя, лошади? Дорогу по вывескам знают?
— Чудак! — улыбается отец. — Да самые обыкновенные — сивые, карие… Кучер лошадьми правит.
— С кнутом, нет?
— С кнутом… Только теперь ходят вагоны без лошадей, трамваями называются… По проволоке.
— Почему по проволоке? И не падают? А проволока на столбах?
Ему хочется проникнуть в неведомый, заманчивый мир Питера, в котором все не так, как в деревне, — стулья и те на колесиках. Забегая вперед и глядя отцу в лицо, Шурка выпытывает настойчиво. Отец же начинает отвечать неохотно, он все смотрит по сторонам, щурится и потирает руки, будто они у него озябли.
— Смотри! — восклицает он, хлопнув ладонями. — Бабья радость зацвела.
— Кто?
— Лен, говорю, цветет. Ишь голубоглазый… зажмурился!
— А почему зажмурился?
— Лен всегда на ночь глаза закрывает, ровно человек, — оживленно объясняет отец.
— Зачем?
— Ну как зачем? Спать… Вот солнышко завтра обогреет, цветок и распустится, словно проснется… Красота‑то кругом какая, батюшки! А овсы… Фу — ты, как прут!
Отец бежит поперек полос, наклоняется, что‑то рвет, нюхает и вновь бежит. Шурка еле поспевает за ним. Ему жарко, и он не понимает состояния отца.
«И чего он по полю носится, как маленький! — думает Шурка с досадой. — Скорей бы на Волгу, купаться».
Вдруг отец останавливается. Под ногами у него ленточка позолоченного солнцем льна. Она пролегла дорожкой между широченным загоном картофеля с могучей зеленой ботвой и полосой колосящегося жита. Не останавливаясь, Шурка легко перескакивает эту льняную, с колючим осотом тропу.
— Никак, наша… полоска? — нерешительно бормочет отец, осторожно сдвигая ноги, чтобы не помять лен. — Упоминаю, она самая, — раздувает он в улыбке кошачьи усы. — Вот этот загон с картошкой — Устина Павлыча Быкова, а жито — Апраксеино… Наш ленок, точно. Реденько посеяла мамка, плешь на плеши.
— Дед Антип сеял, — вспоминает Шурка.
Отец с силой рвет куст осота. Хлещет им себя по вздрагивающим коленям.
Сухой комок земли попадает Шурке в бровь.
— Испортил полосу, шатун глухой. Чужое, не жалко… А за работу, поди, огреб!.. Эх, земля — матушка, хозяина у тебя нет! Кабы я пахал да кабы я сеял… нешто такой срам уродился бы?
Он долго и жалобно приговаривает, садится на корточки и четвертями меряет ширину полоски. Шурка видит, как отцова шея, туго стянутая воротом рубахи, наливается темной кровью. Отец ползет на карачках к Быкову загону, обмеривает и его.
— Га — ди — на! — шепчет он, бранясь. — Целую четверть отхватил… Больше: пять вершков. Ах ты!.. Мало тебе шести душ, ворище! На мои полдушонки позарился?.. Ну, шалишь! Не на таковского нарвался. Я, брат, все ходы — выходы знаю, мироед. Я те завтра, в тифинскую, встречу — плюну в харю, мазурик, и на суд поволоку… На — ко, пять вершков, а?!
Успокаивается отец только на Волге.
Вода теплая, как парное молоко. Шурка бултыхнулся — брызги до неба взлетели. Отец медлит. Он долго сидит на камне и курит. Раздевшись, пробует воду рукой и, поеживаясь, высоко поднимая ноги, осторожно заходит по пояс. Намыливает голову, потом, зажав ладонями уши, приседает. На воде вскакивают пузыри и плывут вниз по течению, сверкая всеми цветами радуги.
— У — ух!.. А — ах!.. Важно! — фырчит и плещется отец.
Шурка носится на боку, лодочкой, лягушкой, пароходом, нетерпеливо ожидая похвал за все эти молодецкие фокусы.
— Как рыба, — поощрительно говорит отец, окунувшись. — Ну, хватит… утонешь еще. Лезь на берег.
Видать, он побаивается воды, плавает плашмя, по — бабьи, вразнобой молотя руками и ногами. Перефорсил сын батьку!
— Думаешь, я Волгу не переплыву?.. Ка — ак зачну вьюном да на саженках… И туда и обратно переплыву без передышки, — хвастается Шурка, одеваясь и выбивая зубами дробь.
Он скачет на одной ноге, склоняя попеременно то правое, то левое ухо на мокрую ладошку.
— Мышка, мышка, вылей воду на дубовую колоду!
Возле берега, в осоке, плеснулась какая‑то рыба. Шурка схватился за пугач. Плотички порхнули поверх воды. Острая темная тень мелькнула за ними и ушла вглубь.
— Щука, — сказал отец, став на цыпочки и пристально глядя в воду, на замирающие, все увеличивающиеся круги. — Вот бы на жаркое к празднику! Нешто махнуть завтра утречком… Клюет?
— Еще ка — ак! — радостно отзывается Шурка. — В то воскресенье дядя Ося леща подсидел… вот та — акого!
Он развел руками и показал, какой это был большой лещ.
— Лещ — рыба благородная, даром что костиста. Фунтиков на десять отхватить — вот тебе и тифинская, мяса не покупай. Непременно схожу завтра, поужу, — решительно говорит отец.
— И меня, тятя, возьмешь, да?
— Можно и тебя взять. Только ведь я рано, проспишь. Ну, да разбужу. Побалуемся для праздника. Ах, люблю я за лещами ходить! Сколько я ловил их в молодцах — и не упомнишь…
Голос отца гулко разносится по тихой вечерней воде. Берега Волги точно сблизились. Слышно, как на той стороне, в деревне, звенят подойниками бабы и мяукает кошка.
Отец переступил с ноги на ногу, подергал себя за ус, еще раз с рыбацким азартом глянул на сонную заводь и вздохнул.
— Пошли, Шурок.
Солнце зашло за далекий лес. В высоком оранжево — синем небе зажглись, словно свечи, первые звезды. Прохладой напоены отягощенные зеленью поля. В клеверах безумолчно скрипит дергач. Вот бы подкрасться к нему поближе, нацелиться из пугача — пожалуй, и пробка достанет…
Туман стелется по оврагам, поднимается к селу. Туман достиг Быкова палисада, и кажется — там зацвели, словно весной, яблони и вишни.
— В Питере богатые живут? — спрашивает отца Шурка, тревожно думая об этом сказочном городе.
— Разный народ околачивается. И богатые и бедные… У кого мошна тугая — магазины, трактиры, даже целые заводы имеют. Голь деревенская у них в услужении хребет ломит.
— Почему?
— Беднякам Питер бока вытер.
— А ты богатый, тятя?
Отец смеется. Огненным глазком подмигивает Шурке в темноте папироса.
«Богатый… — решает Шурка. — Вот и я вырасту — в Питер поеду. Богачом стану».
Он видел однажды осенью, как везли на станцию, в Питер, чьих‑то ребят. В телеге их было напихано что баранов. Они лежали на соломе вповалку, синие и мокрые от дождя. Питерщик в забрызганном грязью кожане шел сбоку телеги и торопил возчика. Колеса гремели, прыгали по камням. И тогда, глядя на ребят, как они трясутся и жмутся, дуя в окоченелые кулаки, Шурке вовсе не хотелось в Питер. Но теперь он подумал: «Меня тятя с собой возьмет». И ему не боязно. Он мчится в город по чугунке, торгует в лавке орехами, пряниками и сам ест их вволю, а по воскресеньям стреляет из всамделишного ружья.
Дома Шурку клонит в сон. Он отказывается от ужина, напоминает отцу, чтобы тот обязательно разбудил его утром ловить рыбу, и валится на постель. Заряженный пугач лежит под подушкой. Шурка в последний раз трогает его и, раздевшись, размышляет о том, сколько удовольствий предстоит завтра, в тихвинскую… И нянчиться с Ваняткой не заставят, и, наверное, батя даст ему на гулянье денежку. Вот бы положить ее на чугунку, под колеса машине, — пожалуй, в лепешку раздавит. Нет, лучше купить складной ножик с костяной ручкой. «А клад‑то в яме у риги… батюшки мои, забыл!» — спохватывается Шурка. Клад этот — тайна. Может, раздобудет завтра Шурка настоящий серебряный рубль. А в Питере он залезет на крышу самого высокого дома и пощупает облако руками…
Засыпая, он слышит знакомый сердитый голос:
— Пять вершков… сам мерял… пять!
Но что это за пять вершков, Шурка уже не понимает.
Чуть свет отец торопится на Волгу. В избе еще темно, а он успел накопать в огороде полную банку червей, припас ведро под рыбу, навязал на удилища новые лески с городскими, крашеными поплавками. Он надел ватный латаный пиджак, старые сапоги, на голову напялил поношенный суконный картуз, туго подпоясался кушаком и курит вторую папиросу, ожидая Шурку.
