одна прислуга. Я занималась хозяйством. Мы испытывали нужду, а процессов у отца становилось все меньше. Иногда глаза его становились мутными и он бормотал бессвязные слова, пугавшие меня. Он слабел день ото дня, руки у него тряслись так, что он даже не мог свернуть себе сигарету. Из наших прежних знакомых нас посещал теперь только папин секретарь, трансильванец Вирджилиу Панцу. Он кончил юридический факультет и пробивал себе дорогу в жизни, работая как адвокат. Лицо у него было некрасивое, но умное и симпатичное, и он был как-то по-детски неловок. Он уж давно смотрел на меня тем долгим и нежным взглядом, который мы, женщины, понимаем лучше слов; но моя надменность и отнюдь не притворное безразличие удерживали его на расстоянии. Однажды вечером, когда мы с ним сидели вдвоем, он взял мою руку и поцеловал ее. Он был так взволнован, а я была так несчастна, что посмотрела на него с жалостью и ничего не сказала. Сжимая мою руку, со слезами на глазах, он рассказал, как горячо любит меня и как давно страдает. Вздыхая, он поцеловал меня, умоляя, чтобы я сказала хоть слово, позволила бы ему надеяться. О чем я думала?.. Я так устала от жизни, мне так опротивел весь мир и я сама, что в ту минуту я не пережила радостного волнения, какое, по словам поэтов, должна испытывать женщина при таких обстоятельствах. И все-таки это был первый человек, позволивший себе поцеловать меня.
Через неделю мы обручились. Это была последняя искорка счастья, на мгновенье согревшая несчастную жизнь отца, вернее последние его дни. На другой день он слег, и через десять дней его не стало. На похороны приехало несколько родственников отца; в их числе матушка Феврония, которую вы знаете. Она осталась со мной. Месяца два я еще прожила в Бухаресте. Вирджилиу часто бывал у нас, я привыкла к нему, и мне уже верилось, что полюблю его и буду счастлива. Но однажды ко мне пришла молодая хорошенькая немка. У нее был очень смущенный вид, и она спросила, правда ли, что я обручилась с Вирджилием Панцу? Я ответила утвердительно. Тогда она разрыдалась и рассказала, что восемь лет живет с Панцу, что у них трое детей, что она убежала из дома и стала портнихой, чтобы помочь ему получить образование… Она умоляла сжалиться над ней и над ее детьми. Я сняла с пальца обручальное кольцо и отдала его ей вместе с запиской, в которой без малейшей злобы просила моего жениха быть порядочным человеком и принять от меня благословение как от сестры.
На следующий день я уложила вещи и приехала в этот городок, где вы меня встретили и откуда отправлюсь лишь в тот мир, из которого нет возврата. С тех пор прошло четырнадцать лет. Сколько я передумала за это время, особенно в долгие зимние ночи, когда я в одиночестве прислушиваюсь, как в печи гудит пламя и на дворе завывает вьюга. И столько изменений перетерпела моя душа, что иногда я спрашиваю себя: сколько жизней я прожила? И отвечаю себе: одну, и плохую!
Кажется, это было так давно: я легко поднималась, улыбаясь, на гору жизни. Тысячи извивающихся тропинок вели к солнечной вершине и все они были красивы: куда ни глянь, всюду прекрасные дали, а там, за горизонтом, таилось неведомое будущее, манившее меня и обещавшее столько прекрасного. Где эта сияющая вершина? Когда я переступила ее? Теперь я спускаюсь, давно уже спускаюсь. И осталась только одна тропинка, прямая, крутая и унылая. Передо мной заходит солнце, долину окутывают тени, все тонет во мраке, исчезает…
Таким далеким кажется мне все, о чем я вам рассказала, что порой я начинаю сомневаться: неужели это произошло именно со мной? Какая пустая и бесцветная жизнь, не так ли? Ах, если бы я любила, если бы я хоть на мгновение испытала всю прелесть этого чувства, я уверена, что все мои мысли, вся моя жизнь заполнились бы ароматом этого воспоминания и смерть застала бы меня с улыбкой на устах.
1899
Перевела М. Малобродская.
Палил нестерпимый зной. Крестьяне без рубах, обнажив сухую, поросшую волосами грудь, с черными руками, с мякиной в волосах, метались как в аду, в облаках пыли, оглушенные завыванием двух молотилок. Одни тащили снопы с поля, другие метали солому в скирды, третьи стояли наверху на молотилке и «кормили» машины, которые с яростной жадностью голодных зверей вырывали снопы у них из рук. Зерно, пламенеющее, отливающее медью, текло из двух разверстых пастей. Женщины таскали его мешками на холм, где еле справлялись с ним с помощью четырех веялок.
— Живей, живей, Илянка, ведь не яйца у тебя в подоле; ходи веселей, пока ночь не захватила!
И Костаки озабоченно смотрит на небо. Из далекой тучи послышался гром, который, казалось, доносился из другого мира. А до вечера было еще очень далеко, солнце едва перешло за полдень, и лучи со знойного неба падали отвесно, подобно огненным стрелам. Костаки с хлыстом через плечо прохаживался взад и вперед, покрикивая на людей. В соломенной шляпе с широкими смятыми полями, в штанах, заправленных в сапоги, в рубахе с расстегнутым воротом, коренастый, плотный, загорелый, управляющий помещика Леонида стоял, засунув руки в карманы, убежденный в том, что если бы не его присутствие, работа бы сразу замерла.
Крестьяне прозвали его «Дубиной»… видно, за доброту.
— Иляна! Шевелись, а не то!..
И бедная Иляна, не понимая, почему Дубина все время кричит на нее, вздыхает, молчит и продолжает работать. Платок, защищающий ее голову от мякины, сполз на спину, длинные косы растрепались, но у нее нет времени подобрать их. Бедняжка! Она мечется как угорелая. Сердце у нее готово выскочить из груди, голова кружится, лицо залито потом от духоты. Она на восьмом месяце беременности.
О, с каким волнением ждет она своего ребенка, с какой страстной любовью думает о нем, считая дни и пытаясь представить его себе. Она представляет своего ребенка красивым — таким прекрасным, каких еще не было на этом свете. Как она будет любить его, как гордо она выйдет, держа его на руках. Если ей взгрустнется, то она посмотрит на него, и печали как не бывало. А если к горлу подступят слезы от тоски по Раду, который взят на военную службу, она утешится, глядя на своего малыша и целуя его… Такой хорошенький! Так бы его и зацеловала!
* * *
Иляна подозревает, почему управляющий все время
