восточных сладостей, крикнул мне: «Эй, мальчик, ты теряешь платок!» Я, конечно, обернулся и оглядел себя: сзади кое-что у меня действительно свисало, но это был вовсе не платок. Продавец расхохотался. Вот скотина!.. Смеяться над старостой! Но и мама тоже хороша, нужно же было сшить мне штанишки такого покроя!
— Эй, ты хочешь пойти с нами?
— Куда?
— Ко мне… в лавочку…
Как отчетливо я это помню, хотя прошло уже двадцать шесть лет… Я вижу перед собой домик Могылди. Какая-то бабка сидит у окна и ласково смотрит на нас. Под мелким дождем поблескивают наши кожаные ранцы. Я слышу, как звякает щеколда калитки, как громко кричит Бесенок, — ведь он у себя дома:
— Входите, какого черта вы там топчетесь!
Мы направляемся в глубину двора. Испуганно крякая, удирает от нас утка… Бесенок вынимает из кармана ключ, отпирает замок и широко распахивает перед нами двери. Ну и чудеса здесь! Кто бы мог подумать, что он такой богач! За дверью на белых соснового дерева полках в образцовом порядке разложены все сокровища земли… В картонных коробочках рахат-лукум, фиги, рожки, халва, миндаль, конфеты… Глаза Бесенка блестят, как у кошки. Мы садимся на ступеньки.
— Дай мне на шесть бань конфет, вон тех, желтеньких…
Маленький купец подает своим покупателям лакомства на картонных подносиках; орудуя с изумительной ловкостью, всякий раз он тщательно взвешивает свой товар.
— А ты… чего бы хотел? — спрашивает он меня.
Мне стыдно. Не отрывая глаз, с вожделением я смотрю на комочек черной икры, величиной с орех, что лежит на виноградном листе. У меня так и текут слюнки, но я вспоминаю, что в кармане нет ни гроша.
— А у тебя, милый мой, губа не дура, но ведь икра дорогая. Деньги есть?
Как это Бесенок догадался, что мне до смерти хочется икры?.. И как он смеет так насмешливо разговаривать со мной? Я, конечно, знаю, что он самый богатый и самый счастливый мальчик на свете, и невольно восхищаюсь им, хотя изо всех сил стараюсь это скрыть. Но ведь и я кое-что значу, я же староста!.. Завтра я буду его выслушивать, я буду ставить ему отметки…
Ох, адский соблазн, — разве тут устоишь!
Кончиком перочинного ножика Бесенок отколупнул от комочка икры три крошки, каждая с кукурузное зернышко, всего три крошечки, сухие, покрытые пылью. Никогда в жизни не ел я такой вкусной икры!.. Несчастный, ты съел свою совесть и честь старосты!..
— Седьмая скамейка!.. Как выучил урок Могылдя?
— Хорошо, господин учитель!
— Какую отметку ты поставил ему по географии?
— Отлично!
— Что ты говоришь, малый? Ну-ка, Могылдя, выйди к карте, полюбуюсь и я на это чудо!
В классе стало темно… и я больше ничего не помню. Я пришел в себя, когда стоял на коленях у доски, а уши у меня так и горели. С «хвоста» парты Бесенок строил мне рожи, и мне казалось, что я умираю…
1899
Перевел А. Садецкий.
Полдень. Мы на вершине Монтеор. Проехав пять часов верхом, разминаем ноги, прохаживаясь по свежей траве, полегшей от ветра. Пока распаковывают припасы, наши изумленные взоры, жаждущие простора, летят через горы трех уездов туда, к открывающимся со всех сторон равнинам. На юге, по ту сторону долины Зэбала, солнечные блики ложатся на горы Вранча; на севере возвышает свои мрачные леса красавица Збойна; на западе Пентелеу развертывает свои пышные пастбища; и только на востоке кипение земли затихает и местность становится более ровной, открывая вид на окутанную туманом равнину Серета.
Мы садимся закусить. Бесценный Жан — «подручный господина Кирку», как он себя называет, — стоя с большим стаканом цуйки [9] в руке, приветствует нас словами:
— Будьте здоровы, почтенные господа! Хотел бы я вас увидеть повешенными… на цепи счастья и разбухшими… от золотых монет.
Ион Крэкан — низкорослый сухощавый человек, типичный румынский крестьянин, закаленный в трудах и лишениях. Живой, смышленый, ловкий, он любимый слуга господина Кирку; ни одна экскурсия, ни одна охота в долине Житии не обходится без Жана.
Чтобы не портить нам удовольствия, Жан выпил залпом третий стакан цуйки, вытер усы рукавом и, сдвинув шапку на затылок, лукаво посмотрел на нас и с улыбкой покачал головой.
— Ей-богу, если вас послушать, то скоро ноги откажутся мне служить. Еще хорошо, что воздух здесь крепкий и лес в себя все всасывает, из трех стопок цуйки лишь одну тебе оставляет, а две у самого рта отбирает.
Глаза его делаются совсем маленькими и поблескивают, как две черные бусинки. Жан чувствует, что мы слушаем его с удовольствием, и это вдохновляет его. Я еще не встречал крестьянина с более светлой головой. Жану приходилось так много сталкиваться с людьми, столько он пережил на своем веку и в памяти его скопилось столько ценных наблюдений, что у этого неграмотного человека постепенно создалась своя философия, свой образ мышления, и он старался по-своему осмыслить своеобразную тайну жизни.
* * *
— Хм… Чтобы я поел цыпленка… Ведь нынче пятница! Ну, да в дороге не постятся. Вот я хорошенько прополощу себе рот винцом, и нет в этом никакого греха. Только бы не узнала жена, а не то завопит, что от этого у нее корова сдохнет. Вот еще, вздор! Чтобы скотина пала от того, что я съем цыплячью ножку. Вот чертовы попы! Ишь чего выдумали! Мы — постись, а курочек подавай им!
Когда я был монахом в Гэван, — я ведь из страха перед солдатчиной пошел в монахи, — то один раз увидел, как святой отец Иойль свежует барана на монастырских задворках. Его преосвященство стянул этого барана ночью и спешил с ним разделаться. Я и говорю: «Разве это не грех, святой отец? Ведь нынче страстная неделя». — «Ничего, — отвечает он. — Не то оскверняет человека, что входит в уста, а то, что исходит из уст».
Сказать вам по правде, столько мерзостей я там, в монастыре, насмотрелся, что жутко мне стало. Попади в шайку разбойников — и то не увидишь и не услышишь такой страсти… Терпел я, терпел, да и говорю себе: «Уж лучше солдатчина, а там будь что будет». И вот один раз, когда все сидели за трапезой, взобрался я на забор, спустился по столбу, прижался к нему головой, вот и осталась там моя камилавка, торчит на его верхушке, точно горшок. «Не я тебя одел, — говорю, — не я тебя и сниму, оставайся здесь, жди, пока я приду и возьму тебя», — а сам и был таков. В казарме у меня живо
