ответил я, — они должны были случиться, не могли не случиться. Это никак не связано со смертью maman. Если бы она осталась жива, они все равно произошли бы.
Однако на лице Мари-Ноэль все еще было сомнение, мой ответ не совсем ее удовлетворил.
— Когда вещи случаются по воле bon Dieu [64], — сказала она, — все бывает к лучшему, но иногда, надев личину, нас искушает дьявол. Ты помнишь, как сказано в Евангелии от святого Матфея: «Все это дам тебе, если, пав, поклонишься мне».
Звонок в холле прекратился. Гастон снял трубку. Через минуту его шаги послышались в столовой. Они приближались к нам.
— Главное, разгадать: кто — кто, — сказала Мари-Ноэль. — Кто дает нам то, что мы хотим, Бог или дьявол. Это может быть только один из двух, но как узнать который?
Гастон подошел к дверям и позвал меня:
— Господина графа просят к телефону.
Я встал и прошел через столовую в холл. Поднял старомодную трубку.
Кто-то неразборчиво произнес:
— Ne quittez pas [65].
Голос звучал глухо, словно звонили по междугородной линии. Затем немного спустя другой голос, мужской, сказал:
— Я говорю с графом де Ге?
— Да, — ответил я.
Пауза. Казалось, мой собеседник на другом конце провода раздумывает, что сказать.
— Кто это? — спросил я. — Что вам надо?
Тихо, чуть не шепотом, голос ответил:
— Это я, Жан де Ге. Я только что прочитал сегодняшнюю газету. Я возвращаюсь.
Все во мне отвергало его. Разум, дух, чувства объединились в протесте. Шепот на другом конце провода мне почудился, был плодом усталости, плодом воображения. Я ждал, ничего не ответив. Спустя мгновение он снова заговорил.
— Вы слышите меня, — спросил он, — вы, мой remplacant? [66]
Возможно, потому, что в холле раздались шаги — не важно чьи, скорей всего, Гастона, — я ответил ему сухим тоном, как пристало деловому человеку, привыкшему отдавать приказы и распоряжения.
— Да, — ответил я. — Я слушаю вас.
— Я звоню из Девиля, — сказал он. — У меня ваша машина. Я собираюсь приехать в Сен-Жиль попозже к вечеру. Нет смысла появляться там, пока не стемнеет, — меня могут увидеть. Предлагаю встретиться в семь часов.
Его апломб, уверенность, с какой он говорил, не сомневаясь в моем согласии, вызвали во мне еще большую ненависть.
— Где? — спросил я.
Ответил он не сразу — думал. Затем тихо сказал:
— Вы знаете дом управляющего в verrerie?
Я думал, он назовет отель в Ле-Мане, где сыграл надо мной свою первую и единственную шутку. Это была бы нейтральная зона. То, что вместо этого он предложил дом управляющего, было прямым вызовом.
— Да, — сказал я.
— Я оставлю машину в лесу, — продолжал он, — и пройду к дому садом. Ждите меня внутри и откройте мне дверь. Я буду вскоре после семи.
Он повесил трубку, не попрощавшись. Щелчок — и все. Я вышел из ниши, где висел телефон, в холл. Гастон и Жермена сновали взад и вперед между кухней и столовой с подносами в руках — подходило время обеда. Снаружи, на подъездной дорожке, послышался шум колес: это возвращались с фабрики Поль и Бланш. Скоро все сойдутся в столовой для совместной трапезы.
Хотя во мне кипела ярость, я держал себя в руках. Сегодня я был хозяин дома, а он — незваный гость, желающий присвоить мои права. Замок был теперь моим семейным очагом, те, кто жили в нем, кто через несколько минут соберутся во главе со мной вокруг стола, были моей семьей — плоть от плоти, кровь от крови, — мы составляли единое целое. Не мог он вот так вернуться и отобрать их у меня.
Я вошел в гостиную; графиня все еще сидела там, обозревая мебель, опять расставленную по-иному. Жюли исчезла, забрав с собой камчатную скатерть. Графиня была одна.
— Кто это звонил? — спросила она.
— Да так, один человек, — ответил я. — Прочитал некролог в утренней газете.
— В прежние времена, — сказала графиня, — никому и в голову не пришло бы звонить. Это свидетельствует о недостатке такта. Учтивый человек выразил бы свое соболезнование в письме и прислал бы мне цветы. Но — что говорить! — хорошие манеры остались в прошлом.
Я подошел к ней и взял за руку.
— Как вы себя чувствуете? — сказал я. — Я не мог осведомиться раньше, на глазах у Жюли.
Графиня взглянула на меня и улыбнулась.
— У нас с тобой было ночное бдение, верно? — сказала она. — Но ты уснул в кресле. Что до меня, я не сомкнула глаз. Если ты полагаешь, что это будет для меня легко, ты ошибаешься.
— Я ни разу не говорил, что это будет легко, — ответил я. — Ничего труднее у вас не было в жизни.
— Я должна отказаться ради тебя от покоя и приятных сновидений, — сказала графиня. — Ведь именно ты просишь меня сделать это, не так ли? Из-за того только, что тебе хочется, чтобы я хозяйничала в доме. Откуда мне знать, не передумаешь ли ты вдруг и не заточишь ли меня снова в башню.
— Нет! — вскричал я. — Нет… нет!
Моя неожиданная горячность позабавила maman. Она протянула руку и погладила меня по щеке.
— Ты избалован, — сказала она, — в этом твоя беда. Сегодня утром мы с Жюли сошлись насчет этого во мнении. Все мы здесь с тобой мучаемся. Если я заболею, а это вполне вероятно, виноват будешь ты.
Она приостановилась, затем, довольно глядя кругом, продолжала:
— Знаешь, в больничной часовне Франсуаза произвела на меня очень хорошее впечатление. Впервые в ней была видна порода. Я буду с гордостью принимать тех, кто придет завтра попрощаться с ней. Большое утешение — не стыдиться невестки после ее смерти.
В гостиную вошел Гастон и своим новым — приглушенным, участливым — тоном объявил, что обед подан. В то время как мы шли из гостиной в холл, графиня сказала:
— Когда привезут цветы, комнату будет не узнать. Главное — лилии, не важно, сколько они стоят. В конце концов, платить будет Франсуаза. Мы всем обязаны ей.
Остальные уже были в столовой, и, взглянув на Поля и Бланш, я увидел, что у них лица заговорщиков, но не скрытные, не замкнутые, — такие лица бывают у детей, делящих между собой секрет, который обоим принес радость. Когда, прочитав, как всегда, молитву, Бланш доверчиво и спокойно, хотя и без улыбки, посмотрела на меня, я понял, что утром чего-то добился — если не конца молчания, то утоления боли.
Дождавшись, пока maman сядет напротив меня на другом конце стола, я сказал ей:
