— Ты только подумай, Сэм, — сказал он, — твоя проклятая тетка, которая сама велела тебе все это заказывать, написала всем портным и торговцам, что ты жулик и мошенник; ты, мол, объявил, будто это она все заказывала, а на самом деле вот не сойти ей с этого места, она хоть на Библии присягнет, у ней ничего такого и в мыслях не было, и деньги им надо спрашивать с тебя одного. Никто и слышать не хочет об том, чтоб сделать тебе снисхождение; а этот негодяй Манталини вел себя до того дерзко, что я закатил ему оплеуху, чуть было и не убил, да бедняжка Мэри… то бишь миссис Титмарш как вскрикнет и хлоп в обморок. Я ее увез оттуда, и сам видишь, она чуть жива.
В ту же ночь неутомимому Гасу пришлось сломя голову бежать за доктором Солтсом, а утром на свет появился мальчик. Когда мне показали это крошечное слабенькое существо, я, право, не знал, радоваться мне или печалиться; но Мэри объявила, что счастливей ее нет женщины на свете, и, кормя младенца, позабыла все свои горести; и перенесла она все испытания очень храбро, и твердила, что другого такого красавчика не сыщешь в целом свете, и пусть леди Типтоф, о чьем благополучном разрешении от бремени в тот же самый день мы прочли в газете, лежит вся в шелках в роскошном особняке на Гровнер-сквер, все равно ее дитяти нипочем, нипочем не сравниться с нашим милым маленьким Гасом; ибо в чью же честь было нам назвать нашего сына, если не в честь нашего верного доброго друга. Мы скромно отпраздновали крестины, и, уж поверьте, за чаем нам всем было превесело.
Молодая мать, слава богу, чувствовала себя хорошо, и любо было смотреть на нее, когда она сидела с младенцем на руках — в такую минуту, я полагаю, даже самая невзрачная женщина выглядит красавицею. Младенец оказался хилый, но она того не замечала; мы были нищие, но сейчас это ее не заботило. Ей, не в пример мне, недосуг было горевать; а у меня в кармане оставалась последняя наша гинея; и когда и ее не станет… Ах! При мысли об том, что нас ожидает, сердце мое сжималось, и я молил господа, чтобы он ниспослал мне сил и вразумил меня, и, однако же, несмотря на все мои затруднения, был благодарен уже за то, что супруга моя разрешилась от бремени благополучно и, по крайности, тяжкую участь, нам уготованную, встретит в добром здравии.
Я сказал миссис Стоукс, что хотел бы переехать в более дешевое помещение — в мансарду, которая стоила бы мне всего несколько шиллингов, и хотя эта добрая женщина умоляла меня оставаться в наших теперешних комнатах, однако же сейчас, когда жена моя окрепла, я почитал за преступление лишать нашу великодушную хозяйку ее главного дохода; она наконец пообещала отдать мне мансарду и сделать ее по возможности удобной для нас, а Джемайма объявила, что будет страх как рада ухаживать и за миссис Титмарш, и за младенцем.
Вскорости помещение было убрано, и хотя я не вдруг решился сказать Мэри об этих приготовлениях, оказалось, что я напрасно таил от нее и колебался, ибо, когда я наконец сказал — чей, она спросила: "И только-то?" — и, улыбнувшись своей милою улыбкою, взяла меня за руку и пообещала, что у них с Джемаймой комнатка наша будет всегда как игрушечка.
— И я сама буду стряпать тебе обед, — прибавила она, — помнишь, ты говорил, что лучше моего пудинга с вареньем сроду не едал.
Ах, ты, моя душенька! Мне кажется, есть женщины, которым бедность даже мила; но я не сказал Мэри, до какой степени я беден, ей и невдомек было, как изрядно счета адвокатов, тюремщиков да лекарей поубавили ту скромную сумму, что она вручила мне, когда мы отправлялись в заточение.
И, однако же, ей с младенцем не суждено было поселиться в этой мансарде. В понедельник утром мы должны были переезжать, но в субботу вечером у младенца начались судороги, и все воскресенье Мэри не отходила от него и молилась, но, видно, богу угодно было отнять у нас наше невинное дитя, и в воскресенье в полночь мать держала на руках бездыханное тельце. Аминь. У нас есть теперь другие дети, они окружают нас, веселые и здоровые; и в сердце отца след этого крошечного существа почти уже изгладился; но в жизни матери не было, кажется, дня, когда бы она не вспомнила своего первенца, что пробыл с нею так недолго; и много-много раз она водила своих дочек на его могилку у церкви св. Бригитты, и по сей день носит на шее тоненькую золотую прядку, которую отрезала с головки младенца, когда он, улыбаясь, лежал в гробу. Мне случалось забывать день его рождения, с нею же этого не бывало; и нередко посреди разговора по каким-то едва уловимым признакам, по нечаянному слову я вдруг понимаю, что она все еще думает о нем, и это глубоко меня трогает.
Не стану и пытаться описать ее горе, ибо подобные чувства священны и не предназначены для сторонних глаз; никто не вправе доверять их бумаге, напоказ всему свету. Я и вовсе не стал бы упоминать здесь о смерти нашего дитяти, ежели бы не то, что, как нередко со слезами благодарности говаривала моя женушка, даже и эта утрата послужила к нашему благу.
Покуда Мэри оплакивала младенца, меня, стыдно сказать, помимо скорби одолевали еще и иные чувства; и с той поры я не раз думал, как нужда повелевает привязанностями, более того — губит их, и на горьком опыте научился быть благодарным за хлеб насущный. Великая мудрость заключена в том, что в ежедневной молитве нашей мы признаем свою слабость, моля избавить нас от голода и от искушения. Вы, которые сейчас богаты, задумайтесь об этом и не прогоняйте нищего от своего порога.
Младенец лежал в плетеной колыбели, и на личике его застыла тихая улыбка (наверно, ангелам небесным радостно было смотреть на эту невинную улыбку); и лишь на другой день, когда Мэри прилегла, а я бодрствовал подле маленького покойника, вспомнил я, в каких обстоятельствах очутились мы, его родители, и несказанная боль пронзила меня при мысли, что мне не на что похоронить нашего крошку, и в отчаянии я заплакал горькими слезами. Теперь наконец пришла пора воззвать к моей бедной матушке, ибо иначе я не мог бы исполнить свой священный долг; и я взял перо и бумагу и тут же, подле мертвого младенца, написал ей о нашем бедственном положении. Но письмо это, благодарение богу, я так и не отослал, ибо, когда подошел к столу, чтобы достать сургуч и запечатать это скорбное послание, взгляд мой упал на лежавшую в ящике бриллиантовую булавку, об которой я начисто позабыл.
Я заглянул в спальню — бедняжка Мэри спала; три дня и три ночи она не смыкала глаз — и вот в совершенном изнеможении уснула, и тут я бегом кинулся в ссудную лавку, получил за бриллиант семь гиней, отдал их нашей квартирной хозяйке и попросил ее сделать все, что требуется. Когда я воротился, Мэри еще спала; когда же она пробудилась, мы уговорили ее спуститься в хозяйскую гостиную, а тем временем было совершено все необходимое, и бедное наше дитя положили в гроб.
На другой день, когда все было кончено, миссис Стоукс вернула мне три гинеи из этих семи; и тут я не удержался и выплакал ей все мои сомнения и страхи, рассказал, что это последние мои деньги, а когда они кончатся, я уж и не знаю, что станется с моей Мэри, лучшей из жен.
Мэри осталась с миссис Стоукс. А бедняга Гас, который неотлучно был при мне и скорбел не менее всех нас, взял меня под руку и повел на улицу; и, позабыв тюрьму и тюремные границы, мы долго-долго бродили по улицам, перешли Темзу по Блекфрайерскому мосту, и добрый мой друг старался, как мог, меня утешить.
Когда мы воротились, уже наступил вечер. И первая, кого я встретил у нас в доме, была моя матушка, она со слезами упала в мои объятия и стала нежно укорять меня за то, что я не известил ее об моей нужде. Она бы так ничего и не узнала, но с тех пор, как я отписал ей про рождение сына, от меня не было никаких известий, и она затревожилась и, встретивши на улице мистера Смизерса, спросила его обо мне; на что сей господин с некоторою неловкостью сообщил ей, что невестка ее находится как будто в не слишком подходящем месте, что миссис Хоггарти нас покинула и, наконец, что я заточен в тюрьму. Услыхавши все это, матушка тут же отправилась в Лондон и вот только сию минуту явилась сюда из тюрьмы, где ей сообщили мой адрес.
Я спросил матушку, видела ли она Мэри и как она ей показалась. Но, к великому моему изумлению, матушка отвечала, что ни Мэри, ни хозяйки нашей она не застала.
И вот пробило восемь часов, потом девять, а Мэри все не было.
В десять воротилась миссис Стоукс, но не с Мэри, а с каким-то господином, который, войдя в комнаты, пожал мне руку и сказал:
— Не знаю, вспомните ли вы меня, мистер Титмарш. Меня зовут Типтоф. Я принес вам записочку от миссис Титмарш и поклон от моей жены, которая всем сердцем сочувствует вам в вашем горе и просит вас не тревожиться из-за отсутствия вашей супруги. Она была столь добра, что пообещала остаться с леди Типтоф на ночь, и я уверен, вы не будете недовольны ее отлучкой, ибо она утишает страдания больной матери и больного младенца.
