— Зоська! Зоська! Зоська!
— Кого ищете, Мыдляжиха? — спросил ее кто-то.
— Да сестру же! Боже, боже милостивый!
— Да тут они, тут. Вон за тем колодцем, не видите нешто?
Она увидела и бросилась вперед. Все были налицо.
— О господи, господи Исусе! — рыдала Зоська. — Теперь мы нищие, теперь уж нет ничего, только лечь и умереть! Одну коровенку старик из стойла вывел, а больше ничего! Ни одежонки какой, на себя надеть, ни перины, ничего!
На мгновение слезы Мыдляжихи высохли. Ее вдруг кольнуло воспоминание, что Зоська долго ссорилась с ней из-за перины и всегда считала себя обиженной, потому что родители, когда старшая выходила замуж, дали ей большую перину, едва на постели помещалась, а для нее, Зоськи, столько пера уже не набралось, и она получила перину маленькую, тощую, никуда негодную. Но куда теперь Зоське об этом помнить! И они обе снова залились слезами, пока маленький Тадзик не принялся дергать мать за юбку.
— Мама, есть хочу!
— Да что же я тебе дам, да чем же я тебя накормлю, дитятко ты мое? — запричитала Зоська. — Ничего у нас нет, ничего, все дочиста сгорело. И хлеб, и сено, и куры, и свинья, ничего не осталось! И в рот положить нечего!
Мыдляжиха торопливо достала из-под платка сало и хлеб, и сама удивилась, как она не выронила всего этого, когда без памяти бежала сюда лесом. Ее тотчас окружили дети — у Зоськи их было пятеро, — и она разделила все, оставив кусочек сестре.
— Ешь, ешь, подкрепись. А где твой-то?
— Со старостой о чем-то советуется. А о чем тут совещаться-то, боже праведный! От всей деревни ничего не осталось. У Банахов ребенок сгорел, а кузнец так обжегся, что, наверно, до вечера не доживет, да и другие тоже. Старая Вонсячиха сгорела.
— Господи Исусе!
— Она ведь с постели двинуться не могла, уж с самой весны как колода лежала, а кому было время о ней думать? Всякий бежал, куда глаза глядят, разве что ребенка схватит. Ночью ведь началось, с Кузнецовой избы, — он ночью долго работал, так от этого, видать. Но его господь бог уже покарал. Так обгорел, что глядеть страшно. Он имущество все спасал, пока мог, да чему это поможет! Как вспыхнуло да как поднялся ветер, так в одну минуту все полымем и занялось.
Она медленно ела хлеб, а крупные слезы так и лились по ее закопченному лицу. Между тем неподалеку, на лужайке, мужики совещались со старостой.
— Что-то надо делать, потому ведь никакого выхода нет — бабы, ребятишки, а тут голая земля, все под открытым небом!
Старик Верциол почесал седую голову, на которой виднелся широкий кровавый шрам.
— Да уж ничего мы другого не придумаем, а придется тебе, Роман, идти в Остшень, к графу.
Мужикам это не очень улыбалось, но они знали, что у старосты какие-то дела с графом — может, он чего и добьется.
— Картошки бы хоть несколько подвод дал, зерна немного.
— Ну да, так он и даст.
— Да что ему? На десять водочных заводов хватит, мог бы и Бжегам дать что-нибудь.
— Ходят ведь от нас к нему на работу, не одному он должен.
— Шидловцу уже второй год не платит.
— Яницким хотел соломой заплатить.
— Пусть бы хоть соломы дал… Хлеба-то у него сколько! У него-то ведь не сожгло, другая земля. А нам — на чем спать, на чем прилечь, хоть ребятишкам, скажем?
— Конечно. И солома пригодится.
— Пока еще страховку заплатят, так народ вовсе перемрет.
— И так-то зимой придется с сумой идти, чтоб до весны как-нибудь перебиться.
— Старшине прошение надо подать. Когда Стаховка сгорела, так помогли.
— Старшине своим чередом, а к графу — своим.
Староста долго раздумывал, чесал в голове.
— Можно и к графу, даст — хорошо, а не даст — что ж, стенку лбом не прошибешь… А только как же я один пойду? Выберите еще кого, вместе и пойдем, с делегацией.
Прошло еще некоторое время, пока они решили, кому идти. Верциох, Скалка, Лозинский, Кухарчук. Бабы со страшным криком протолкнули еще и Скалчиху.
— Пусть и баба будет! Да Скалчиха и на язык остра, скажет там, что и как. Все она за бабьи интересы лучше, чем мужики, постоит.
Из Мацькова пришли подводы, и они собрались на двух в Остшень, просить графа.
Но из всех дней, какие они могли бы выбрать, этот был для просьб, пожалуй, самым неудачным. Как раз накануне утром к остшеньскому управляющему прибежала половшая в саду девушка. Он с трудом просыпался, не понимая, в чем дело.
— Прошу прощения, господин управляющий… Деревца, что за парком, господин управляющий… Все до одного, все до одного!
Он вскочил, наконец, на ноги и стал торопливо натягивать брюки дрожащими руками, застегивал пояс, не попадая в дырки.
— Все?
— Все до единого, ну, чисто, все до единого! Я гляжу… порублены… Думала, что мерещится… Тут, думаю, я или не тут? Вроде как совсем в другое место попала!
На лице девушки отражался страх и вместе с тем как бы восторг. Она так тараторила, что только брызги слюны летели.
— Беги за сторожем, я иду во дворец.
— Господи, господи, что только будет, когда господин граф узнает!
— А тебе что до этого? — рявкнул управляющий так, что жилы на лбу вздулись. — Смотри за своим носом, а это не твоего ума дело!
Она отскочила и быстро побежала к баракам. Новость так и распирала ее. Если бы не страх перед управляющим, она еще издали кричала бы о ней. Она помчалась стороной, вдоль высоких кустов смородины, пылающих огнем красных ягод, которые в этом году уродились на диво.
Между тем управляющий вел переговоры с лакеем.
— Может, спит… Ничего не слышно.
— А ты постучи. Мне надо срочно повидаться.
— Запрещено входить, пока сам не позовет. Не знаете, что ли?
— Говорю тебе, болван, стучи! На мою ответственность! Скажи, что мне нужно его тотчас видеть.
Онуфрий почесал свою седую голову и медленными, шлепающими шагами осторожно направился к двери. Но из-за нее уже послышался голос графа:
— Онуфрий!
Тот поспешно открыл дверь.
— Что там за шум за дверьми?
— Да это, ваше сиятельство, господин управляющий пришел.
— Что за срочное дело? Зови!
Низко кланяясь, вошел управляющий. Не глядя на полуодетого Остшеньского, неуверенно блуждая глазами по цветистому ковру, он доложил:
— Ваше сиятельство, ночью вырубили саженцы за парком…
— Как? Те, что недавно посажены?
— Да.
— Много?
Управляющий замялся. Мгновение он стоял с открытым ртом, комкая в руках шапку.
— Все?
— Все… Топором вырублены.
Граф торопливо одевался. Лицо его потемнело, глаза налились кровью.
— Сторож где?
— Я уже послал за ним, сейчас там будет.
— Немедленно уволить.
— Слушаюсь, ваше сиятельство!
— Садовник?
— Его я еще не видел.
— Немедленно уволить.
Управляющий открыл было рот, но тотчас закрыл, не промолвив ни слова. Только искоса глянул на большое, хмурое, отечное лицо.
— Идем.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Огород и парк стояли еще в седой росе. Голубизной и светлой зеленью отсвечивали длинные гряды овощей, тянущиеся до ульев пасеки. В парке граф и управляющий вступили во влажную прохладу, словно в джунгли. Широко раскинувшиеся огромные липы, трехсотлетние дубы, а пониже ветви акаций образовывали над головами непроглядный купол. Дорожка вилась по зеленому туннелю и вдруг выбегала на открытый простор, на широкие поля, плавно опускающиеся вниз, к ленте Буга.
Еще издали увидел граф деревца. Они лежали на земле между посаженной здесь простой и цветной капустой, лежали рядами, ровнехонько рядами — так, как их два года назад посадили. Он наклонился и осмотрел ствол. Он был срезан ровно, одним сильным ударом топора. Белела древесина, влажная рана дерева поблескивала. Торчали кверху хрупкие, еще мелкие веточки. Граф выпрямился и охватил взглядом все пространство — целое поле, тянувшееся до соседних холмов — десять моргов земли. Все было гладко, ровно, лишь у самой земли кудрявилась, отливая голубизной и зеленью, капуста, и ничто не возвышалось над ней. Он шел медленно, приостанавливаясь, как по кладбищу. Лежало все. Кальвили, золотые и серые ранеты. Не были пощажены даже деревца райских яблонь, которые уже нынешней весной стояли в розовом облаке цветения.
— Следов не искали?
— Следы есть. Извольте взглянуть!
— Что ты мне, дурак, показываешь? Это же конские копыта! С лошадьми тут нечего было делать, все деревца на месте, ничто не забрано, настолько были милостивы.
Управляющий покраснел.
— Ваше сиятельство, на всей территории никаких других следов нет.
— Ты что, одурел?
— Извольте проверить, ваше сиятельство.
На мягкой, тщательно обработанной под овощи земле виднелись следы копыт, один за другим, как человеческие шаги.
— Копыта к ногам попривязывали!
Граф грыз в зубах конец длинных пожелтевших усов.
