На мягкой, тщательно обработанной под овощи земле виднелись следы копыт, один за другим, как человеческие шаги.
— Копыта к ногам попривязывали!
Граф грыз в зубах конец длинных пожелтевших усов.
— Дать знать полиции.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
— Где сторож?
— Да вон идет.
Из парка со всех ног бежал старый, сгорбленный человек. Вздувшиеся на коленях штаны болтались на его худых ногах, нечесаные волосы торчали во все стороны.
— А ты где был, когда ночью деревца рубили?
Старик, поклонившись низко, до самой земли, протягивал руки, словно собираясь обнять колени Остшеньского.
— Смилуйтесь, ваше сиятельство, с вечера все кругом обошел, как полагается… И в парк потом заходил и повсюду… А так около полуночи собаки побежали вон в ту сторону, к пасеке, и страсть как залаяли. Я думал, что кто-то хочет с пчелами какое озорство учинить, а как сейчас уже время и мед брать, так я там чуточку и задержался. А потом возле огорода лаяли и за дворцом тоже, до самого утра покоя не было…
— А сюда тебе не пришло в голову заглянуть?
— Смилуйтесь, ваше сиятельство, кто бы мог подумать? Возле дворца, возле конюшен, возле курятников — там другое дело. А тут ведь ничего нет, ни яблочка, одни эти саженцы — кто бы мог подумать?
Его бегающие красные глаза торопливо скользнули по длинным ровным рядам срубленных деревьев. Они казались мелкими кустиками, вдруг выросшими среди овощей.
— Собирай манатки — и вон! — сказал управляющий.
Старик затрясся.
— Смилуйтесь, господин управляющий! Как же так? Жена болеет, сколько лет я здесь… Как же так?..
— Нам такая рухлядь не нужна. Ведь тут небось всю ночь рубили — столько саженцев, а ты не слышал, не видел, не знал ничего.
— Обратите внимание полиции на сторожа, — сухо сказал Остшеньский. — Пусть расследуют, не был ли он в сговоре.
Старик в отчаянии протянул руки.
— В сговоре? Как же так? С кем? Ведь я здесь сорок лет служу, сорок лет! Вы, ваше сиятельство, еще тогда женаты не были, еще старый господин граф жив был, еще…
Остшеньский быстро шел к усадьбе. Влажные от росы листья шелестели под ногами, поскрипывали едва завязывающиеся головки капусты. Сторож мелкой рысцой трусил за графом — маленький, сгорбленный, беспомощно взмахивая руками.
— Как же так… И жена болеет… Столько лет… Еще покойный граф…
Остшеньский махнул рукой.
— Скажи ему, слышишь?.. Скажи ему, чтобы к утру и духа его тут не было!
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Только как же с полицией… Где его потом искать, а сегодня она, может, и не успеет приехать?
— Полиции не сообщать.
Управляющий остолбенел.
— Не сообщать?
— Я сказал ведь! И держать язык за зубами! Если кто посмеет говорить об этом — вон со службы!
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Но…
— Никаких «но». И уволить садовника, — он должен был слышать. Сад в его ведении.
— Слушаюсь, ваше сиятельство. А… саженцы?
— Ты что, ошалел? Собрать и выбросить! Зачем они? И ни слова мне больше об этом. Пришли ко мне во дворец Марковяка.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Граф свернул ко дворцу. Окна его ослепительно сверкали, всходило солнце.
Онуфрий предусмотрительно посторонился.
— Онуфрий!
— Слушаю, ваше сиятельство!
— Когда придет Марковяк, впустишь его ко мне. Больше никого. Слышишь?
— Слушаюсь, ваше сиятельство!
Дверь с шумом захлопнулась, заскрежетал ключ в замке. Остшеньский подошел к окну. Отсюда как на ладони видны были остшеньские земли и темные пятна деревень. Там, далеко за лесами, за темной полосой деревьев, — Калины; поближе, внизу, — Мацьков и Бжеги, Вондолы и Рутка. Лицо графа снова исказилось брезгливой гримасой. Опять перед ним, как вечная болячка, — клин узких деревенских полосок, врезающийся в широкие необозримые поля его пшеницы, и растрепанные верхушки ветел, отмечающих принадлежащий крестьянам проток между усадебными прудами. Далеко на Буге чернела маленькая точка — видимо, лодка. С дороги поднялась туча пыли — кто-то ехал на телеге. Мужицкая лодка и мужицкая телега.
Где-то, в какой-то из этих деревушек нынче ждут новостей. Может, в Мацькове, может, в отдаленных Калинах, может, в Рутке, Вондолах или Бжегах. С закоренелой злобой, с сатанинской радостью ждут новостей, ждут, что вот-вот промчится машина с полицией, начнется кропотливое, мелочное следствие, которое ни к чему не приведет. И тогда они вторично переживут свое торжество. Да, эти поваленные деревца надо бы увидеть сегодня Юзефе, по уши начиненной всякими, неведомо где нахватанными идейками. Пусть бы посмотрела на эти серые и золотые ранеты, на штетины, на хрупкие веточки райских яблонек, срубленные, истребленные деревца, которым предстояло давать плоды, которые годы спустя должны были широкой тенью покрыть холмы. Эту тупую, бессмысленную, варрарскую работу надо бы увидеть ей, влюбленной в мужиков, сумасшедшей дуре, которая уже наказала сама себя, убежав с каким-то сыном органиста.
Он снова почувствовал боль в сердце, подошел к стенному шкафчику и налил себе лекарство. Проглотил и вздохнул легче.
Да, Юзефа. Хорошо, что она умерла при родах. Нет, он не принял бы, не признал бы этого внука, если бы он и пережил мать… Не принял бы даже теперь, когда из всех осталась одна Зуза.
Он подошел к двери и повернул ключ.
— Ну, что там?
— Марковяк пришел, ваше сиятельство.
— Хорошо. Никого не впускай, слышишь!
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Марковяк, комкая в руках шапку, стоял у письменного стола и хитрыми серыми глазками сверлил лицо графа.
— Ты слышал, что случилось?
Мужик низко поклонился.
— Мне говорили, ваше сиятельство.
— Кто тебе говорил?
Марковяк беспокойно шевельнулся.
— Да так, говорили… Нетто я знаю? Людская молва, что полова, по ветру несется.
Остшеньский нахмурил густые седые брови.
— Разведай-ка мне это.
— А вы, господин граф, извиняюсь, полиции дали знать?
— Нет.
Марковяк обрадовался.
— О, то-то! Потому, кабы начали спрашивать, да допрашивать, да протоколы писать — оно бы как камень в воду! А так, когда все утихнет, минует, может, кто и похвастается.
Он подошел ближе и фамильярно нагнулся к Остшеньскому.
— А вы, господин граф, извиняюсь… случаем, на кого-нибудь не думаете?
— Нет. Ты разузнай по деревням. Хоть из какой деревни, узнай.
— Уж я разнюхаю, порасспрошу… Только так быстро это дело не сделаешь…
— Надо мной не каплет. У меня время есть, — твердо сказал Остшеньский.
— Ну, конечно… Над вами, господин граф, извиняюсь, не каплет, вам торопиться некуда, — захихикал Марковяк. — Тише едешь — дальше будешь. А мы помаленьку, потихоньку…
— Ну, как там староста в Мацькове?
— Это насчет этого, извиняюсь, протока?
— Да.
— А уж что до этого, то, можно сказать, будьте без сомнения, ваше сиятельство. Уж он хлопочет, как может… Только народ-то там больно несогласный… Ух, какой несогласный!
— Скажи ему, что я две тысячи дам.
— Две тысячи? Две тысячи! Такие, с позволения сказать, большие деньги? Они бы на это пошли, деревня бедная… Вот только…
— Что — только?
— Кабы они не знали, что вы, ваше сиятельство, в этом заинтересованы. А так-то… Там есть такие, что против старосты рвут и мечут. Вот насчет этого протока… Они бы и за сто злотых отдали — только, не сердитесь, ваше сиятельство, кабы кому другому, а не вам…
Взъерошенные седые брови снова сошлись на лбу. Остшеньский дышал тяжело, с трудом.
— Так ты говоришь… Ты говоришь… Которые же это?
Марковяк мгновение соображал.
— Да коли правду говорить, то, с позволения сказать, все… Ну только я так думаю, что больше всего, больше-то всего — Скужак, Лесяк, Караба… Кто же еще, — отсчитывал он по пальцам, — ну и еще Стоковский и Ковальчук.
Граф кивал головой, запоминая.
— Лесяк… Лесяк… Что это было с этим Лесяком?
— А это, ваше сиятельство, полиция у него как-то была… Не столько у него, как у сына… Значит, насчет этого самого… Газетки, говорят, читает, крамольник.
— Лесяк… Так ты присмотри за ним, слышишь?
— Да уж присмотрим… А если что, извиняюсь, так дам знать вашему сиятельству.
— Хорошо. Только не слишком часто сюда шатайся.
— Ох, я и то опасаюсь, очень опасаюсь… Уж они, кабы что заметили… Вашему сиятельству самим известно… Иной раз, с позволения сказать, такой страх человека берет, потому как…
— Чего опять надо?
— Да вот овса бы чуточку, с позволения сказать, пригодилось бы… Засуха, страсть! А тут — две лошаденки…
— Ладно, ладно. Я скажу управляющему. Поедут в город, сбросят тебе мешочек.
— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство…
— Ладно, иди.
— Иду, иду, минуточку только…
