Доктор Рамон тоже слушал внимательно, но особенное удовольствие доставляла мне мадам Надин.
— …Мадам Роза — самая уродливая и самая одинокая женщина на свете, и хорошо еще, что ей подвернулся я, потому что никому другому она бы не понадобилась. Я не понимаю, почему у одних есть все: уродство, старость, нищета и болезни, а у других ну совсем ничего нет. Это несправедливо. У меня есть друг, так он начальник всей полиции, и у него самые сильные на свете силы безопасности, он во всем самый сильный, это самый великий фараон, какого вы только можете себе вообразить. Он до того силен, что может сделать все что угодно, как король. Когда мы вдвоем шагаем по улице, он обнимает меня за плечи, чтобы все видели, что он заместо отца. А еще в детстве у меня была львица, которая по ночам иногда приходила и вылизывала мне лицо. Мне было только десять, и я воображал невесть что, а в школе сказали, что я с приветом, потому что не знали, что мне на четыре года больше: у меня еще не было настоящего дня рождения, тогда мосье Юсеф Кадир еще не приходил, чтобы объявить себя моим отцом, и не показывал расписку в подкрепление. Это мосье Хамиль, известный торговец коврами, научил меня всему, что я знаю, а теперь он ослеп. У мосье Хамиля всегда при себе Книга мосье Виктора Гюго, и когда я вырасту большой, я тоже напишу отверженных, потому что такое пишут всегда, когда есть что сказать. Мадам Роза боится, что у меня случится припадок и я перережу ей горло или причиню какой другой вред, потому что подозревает меня в наследственности. Но найдите-ка хоть одного шлюхиного сына, который мог бы точно сказать, кто его отец, а я никогда не буду убивать людей, не для того они предусмотрены. Когда я вырасту большой, в моем распоряжении будут все силы безопасности, и мне никогда не будет страшно. Жаль, что нельзя пустить жизнь наоборот, как в вашем зале дубляжа, чтоб она отступила назад и мадам Роза стала молодой и красивой, как на фотокарточке. Иногда я подумываю, а не уехать ли отсюда вместе с цирком, где у меня друзья-клоуны, но не могу этого сделать и послать все к чертям собачьим, пока старуха жива, потому что я обязан о ней заботиться…
Я заводился все больше и больше и уже не мог остановиться, боясь, что тогда они перестанут меня слушать. У этого доктора Рамона — так его звали — глаза под очками были из тех, что все время на тебя смотрят, и в какой-то момент он даже встал и включил магнитофон, чтобы лучше меня слушать, и я почувствовал себя таким значительным, что даже не верилось. У него на голове была целая копна волос. Впервые я оказался достойным интереса и меня даже записывали на магнитофон. Лично я до сих пор не знаю, что нужно сделать, чтобы стать достойным интереса: убить кого-нибудь, захватить заложников или еще чего, откуда мне знать. Эхма, клянусь вам, на свете так не хватает внимания, что и тут приходится выбирать, как на каникулах, когда нельзя поехать сразу и в горы, и к морю. Приходится решать, на что же все-таки обратить внимание, а поскольку выбор тут громадный, клюют всегда на самое яркое и дорогостоящее — к примеру, на нацистов, которые обошлись в миллионы людей, или на Вьетнам. Поэтому старая еврейка на седьмом этаже без лифта, которая и так уже слишком настрадалась в прошлом, чтобы ею еще интересовались, — это вовсе не то, что может пойти на первые полосы. Нужны миллионы и миллионы, чтобы у людей пробудился интерес, и трудно их в этом упрекнуть, потому что никому неохота разбрасываться по мелочам.
Я развалился в кресле и толкал речь, прямо как король, и самое смешное, что они слушали меня так, словно никогда ничего подобного не слыхивали. Но говорил я в основном для доктора Рамона, потому что малышка — та, по-моему, слушала через силу, а иногда даже казалось, будто ей хочется заткнуть себе уши. Это меня немного смешило, ведь жить-то все одно надо, никуда не денешься.
Доктор Рамон спросил меня, что я имею в виду, когда говорю о человеке в запустении, и я ответил, что это когда у него нет ничего и никого. Потом ему захотелось узнать, как мы выкручивались с тех пор, как шлюхи перестали отдавать нам на пансион малышей, но на этот счет я его сразу успокоил и сказал, что честь — это самое святое, что только есть у мужчины, мадам Роза объяснила мне это еще тогда, когда я толком не знал что почем. Этим способом я за жизнь не борюсь, он может быть спокоен. Просто у нас есть приятельница, мадам Лола, которая работает перевертышем в Булонском лесу, так она здорово нам помогает. Будь все такие, как она, мир стал бы совсем-совсем другим и несчастий куда как поубавилось бы. Она была чемпионом по боксу в Сенегале, перед тем как стать перевертышем, и зарабатывает достаточно денег, чтобы растить собственных детей, если бы против нее не ополчилась природа.
По тому, как они меня слушали, я понял, что к жизни они непривычны, и рассказал им, как работал сутилером на улице Бланш, чтобы разжиться мелочишкой. Я до сих пор заставляю себя говорить «сутенер», а не «сутилер», как в сопливом детстве, — уж больно привык. Иногда доктор Рамон говорил своей подружке что-то политическое, но я не особо понимал, потому что политика — это не для молодых.
Чего я им только не понарассказал, а мне все хотелось продолжать, столько еще оставалось такого, что нужно было выплеснуть наружу. Но я умаялся и даже начал видеть перед собой подмигивавшего мне голубого клоуна, как бывало часто, когда хотелось спать, и я боялся, как бы они его тоже не увидели и не подумали, что я с придурью или что-нибудь в этом роде. У меня уже не получалось рассказывать как прежде, и они заметили, что я умаялся, и сказали, что я могу заночевать у них. Но я им объяснил, что сейчас мне нужно идти заботиться о мадам Розе, которая скоро должна умереть, а тогда видно будет. Они дали мне еще бумажку с их фамилией и адресом, и малышка Надин сказала, что подбросит меня на машине и доктор поедет с нами взглянуть на мадам Розу — вдруг он сможет для нее что-нибудь сделать. Я не представлял, что еще можно сделать для мадам Розы после всего, что для нее уже сделали, но не прочь был доехать до дому на машине. Да только тут случилась одна смешная штука.
Мы собирались уходить, как кто-то позвонил в дверь пять раз подряд, и когда мадам Надин открыла, я увидел тех пацанов, которых уже знал и которые тут у себя дома, ничего не попишешь. Это ее дети — они вернулись из школы или еще откуда-то в этом роде. Белокурые такие и прибарахлены как на картинке, в такие шикарные шмотки, каких даже и не стырить, потому что в магазинах самообслуживания на полках они не лежат, а продаются внутри дорогих магазинов, и чтобы до них добраться, нужно преодолеть заслон из продавщиц. Они сразу же уставились на меня так, словно я из навоза. Вид у меня, конечно, был не ахти, это я сразу почувствовал. Кепка вечно стояла дыбом, потому что у меня слишком много волос на затылке, а пальтишечко доходило до пят. Когда одежду воруешь, примерять некогда, время поджимает. Ладно, они ничего не сказали, но мы были явно из разных курятников.
Я никогда еще не видел таких светловолосых пацанов, как эти двое. И клянусь вам, ими не очень-то пользовались, с виду они были как новенькие. Они и вправду были из совсем другой жизни.
— Идите, я познакомлю вас с нашим другом Мухаммедом, — сказала им мать.
Не стоило бы ей говорить «Мухаммед», лучше бы ей сказать «Момо». «Мухаммед» — это во Франции все равно что «арабский ублюдок», а когда такое говорят, то зло берет. Мне не стыдно быть арабом, наоборот, но Мухаммед во Франции — значит, дворник или чернорабочий. Это даже не то же самое, что алжирец. И потом, Мухаммед — это просто смешно. Это все равно как прозываться Иисусом Христом: все так и покатятся со смеху.
Оба пацана тут же ко мне подошли. Который помладше — ему было лет шесть или семь, потому что другой выглядел примерно на десять, — вылупился на меня так, словно никогда ничего похожего не видел, а потом сказал:
— А почему он так одет?
Я не для того пришел, чтоб меня оскорбляли. Я и так отлично знал, что я не у себя дома. А тут еще второй вылупился на меня еще больше и спросил:
— Ты араб?
Черт меня побери, я никому не позволяю обзывать себя арабом. И к тому же упорствовать не имело смысла, я не ревновал и ничего такого, но это место явно не про меня, и потом, малышка уже при деле, тут ничего не попишешь. У меня вспухла какая-то фигня в горле, я ее сглотнул, а потом выскочил за дверь и задал деру.
Мы из разных курятников, чего уж там.
Я остановился у кино, но шел фильм, запрещенный для несовершеннолетних. Даже смешно становится, когда подумаешь о тех вещах, которые для несовершеннолетних запрещены, а после — обо всех других, на которые они имеют полное право.
Кассирша увидела, что я разглядываю фотографии в витрине, и заорала, чтобы я убирался, оберегая мою юность. Вот же паскуда. Мне уже обрыдли эти запрещения, я распахнул пальто, показал ей свою штуковину и драпанул, потому что для шуток времени не оставалось.
