Бабы — бешеный народ!..
Поставил голову прямо, твердо и обычным, мягким баском сказал довольно и очень весело:
— Снежок да морозец в май — будет каша и каравай! Управимся… А — ах, бодренько, веселенько, в самый аккурат!
Снег за ночь сошел, но вёдра не установилось. Весна, умывшись, не стала румяней, как хвасталось в заученном из школьной книжки хорошеньком стишке, весна, хмуро насупясь, посинев от стужи, так и осталась безулыбчатой, не похожей на себя.
Все ребята поначалу были недовольны погодой, а мужики и бабы наперебой радовались. Но скорехонько зачало твориться — делаться вокруг такое, что и ребятня, мало сказать, воспрянула, повеселела, она прямо‑таки сто раз умерла и сто раз воскресла от удивления и страха и еще больше от радости, почище, чем отцы и матери.
Началось с безделицы, с того, что бледные, плотной круглой щеткой, гроздья цветов рябины как бы замерли, вроде ребят, не распускались больше, порешили ждать тепла. Стало быть, и окуньё, глядя на рябину, набралось наверняка терпенья. Оно не успело проголодаться, еще не уводит и не топит поплавки уд, окуньё шляется себе в реке, где поглубже, нагуливая аппетит на красных и белых навозных и земляных червей. И притаились, не звенели неслышно снежные бубенчики ландышей, зажмурились, уснули голубоглазые незабудки — не пришла ихняя пора жить и проситься в руки девчонок.
Значит, ничегошеньки не потеряно, все придет в свой срок. Есть лишнее, свободное время заняться не удочками, не цветами — другим, поважнее, страсть завлекательным: таращиться во все глаза на невиданное, носиться ветром по усадьбе, по барскому полю, слушать, разиня рот, неслыханное, невозможное, мешать и подсоблять взрослым, особенно если ты являешься помощником кое — кого; и страшиться так, что сердце, остановясь, падает, валится в живот, до самых кишок, потом подскакивает к горлу и бьется там, не дает долго вздохнуть; и дивиться — радоваться до ледяных и жгучих мурашек, которые мелко — мелко, щекотно бегут по спине под рубашкой, потому что уж больно все вокруг делается правильно, хоть и вдиво, внове, а точно бы то самое, о чем ты немножко думал, догадывался, чего желал. Ну, не ты, так другие, а ты слышал и соглашался, ей — богу, это — одно и то же. Вот оно все, прописанное в Праведной книге Евсея Борисыча Захарова, за что собирался воевать, поднимаясь с земли, гремя железными доспехами, русский витязь — богатырь, чего желал, набираясь ненависти и силы, разноглазый знакомый великанище на мужицких и бабьих сходах в селе, к чему вел народ Данило, освещая дорогу своим вынутым из груди, живым сердцем: красная партийная карточка дяди Роди Большака — вот что это такое. Б ней, махонькой карточке, бережно завернутой в чистый, долгий бинт, спрятанной в нагрудном кармашке гимнастерки, возле дяди Родиного сердца, уместилось, оказывается, все зто великанье, богатырское, Данилино, Сморчково — теперь Шурка знает это наверняка.
Совсем недавно, разбогатев, он научился жить двумя жизнями. Одна из них была обыкновенная, та, которой он жил каждый день, не замечая ее. Другая жизнь была необыкновенная, какой он сроду не живал. И эта необыкновенная, самая интересная жизнь, открытая им, находилась в школьном рыжем поцарапанном шкафу, в книжках, которые он глотал подряд одну за другой, без разбора. Сейчас Шурка, на удивленье себе, жил, оказывается, только одной жизнью, — не в книгах, а наяву, — и эта обыкновенная, незаметная жизнь вдруг стала необыкновенной, интереснее, богаче всяких книжек, дороже, и он замечал в ней такое, от чего захватывало дух. И даже когда он читал нынче книги, они ему стали казаться той жизнью, которой он зажил. Но все‑таки сама жизнь была лучше всяких книг.
Кирюха Косоротый со станции слыл непутевым мастеровым — пьянчугой, пустоболтом, каких свет не видывал. Хоть он в нынешнюю пасху, под самогонную руку, и отбрил чисто Ваню Духа, перестал работать на него в кузне за мороженую картошку, вернулся к себе в железнодорожную мастерскую, защеголял в черной шинели и фуражке со значком, но пить не бросил. А тут явился в село трезвый, раным — рано, сразу после почтового, увезшего Ксению Евдокимовну в Петроград. Глаза Кирюхи горели не спиртом и кровью, как постоянно, они сверкали одним восторженным одобрением и явным нетерпением.
— Дома не сидится, в гости не зовут… Прикатил без приглашенья! Здорово! Может, угостите и меня какими остаточками… господскими? Ха — ха — ха! Ну, что мямлишь, жалеешь, не знаешь? Я знаю! — гремел он, и рот его, скошенный в сторону болезнью с малых лет, весело дергался, кривился вовсе не страшно. — Стройными рядами вышел пролетарьят на борьбу… В Ярославле у Корзинкина заваруха, такая же, как у вас. Честное рабочее слово! Ездил по службе, слыхал, трубмя трубят на вокзале. Прибавку к жалованью, слышь, дали, уступили, тридцать копеек на рубль, а цены в фабричном лабазе повысили вчетверо. Народ осерчал, поймал дирехтура Грязнова да на тачке и вывез за ворота фабрики. Ха — ха!.. Вот бы и вам, братцы, не зевать, вывезти в навозной телеге за околицу всякое дерьмо, свалить в канаву подале, чтобы не воняло… Что? Не вру, знаю, посадили дирехтура в Коровниках в тюрьму, настоял пролетарьят. Конечно, дружки — буржуи потом выпустили, ихняя власть, потихоньку спасли. Укатил кровосос, сплутатор в Москву, как ваша барынька с перепугу в Питер… Шабаш! Сломалась мышеловка! Не вернутся больше ни Грязнов, ни Крылов… А — а, да что толковать, время терять, забирайте скорей все! — кричал, распоряжался Кирюха, и трезвые глаза его жгли — ласкали мужиков, советовали, приказывали, просили, и косой рот безудержно смеялся — так смеялся вчера Ося Бешеный, раздавая народу хлеб из амбара. — Не сумлевайтесь, — шумел Кирюха, — мы, пролетарьят, поможем, чем можем!
— Чем же? — спросил Матвей Сибиряк.
— Не знаешь, а еще фронтовик!.. Мы знаем! На худой конец вот этой кувалдой!
Он показал пестро — синий от въевшихся в кожу металлических опилок кулак.
— Ах ты, отлёт!.. Отлёт и есть, — насильно улыбались мамки и, осуждая, качали головами. А которые, не утерпев, дразнили: — Это что же, стоять вместе, бежать врозь? Да за тобой, мерин гладкий, и по чугунке не угонишься!
— Не за всяким тычком гонись, разные бывают: ни в землю, ни в огород, ни в печку, — подзадоривали Косоротого иные мужики, отвечая мамкам. — Полноте хаять, он умеет с камня драть лыко… Чего там, как глянет — лес вянет!
— Я‑то? — начинал сердиться Кирюха, всерьез засучивая рукав шинели, потрясая сызнова пестрым кулаком. — Подходи, попробуй. Черта — дьявола укокошу насмерть! Хоть чужого, хоть вашего!
— Хорошо бы, — сплюнул Апраксеин Федор. — А то когда‑то наш хромой дьяволюга подохнет, он еще и не хворал…
Большинство мужиков отмалчивалось. Они кряхтели. морщились, вздыхали, точно не опохмелились после гульбы, не успели и потому мучились, страдали. Мужики дымили напропалую самосадом, курили и не могли досыта накуриться. Все были возбуждены, всем не сиделось дома, ходили по задворкам, по гумнам, размахивая сильно руками, как бы торопясь куда‑то, пробовали что‑то делать по хозяйству и бросали. Мужикам было не до смеху и шуток. Да и мамкам одинаково. Некоторые мамки и мужики хоть и зубоскалили, так больше притворяясь, отводили душу, авось не так будет неловко.
Беспокоились об усадьбе, точно за ночь одумались. Жалели флигель, сарай с сеном, овин, растащенное неведомо кем и куда барское добро. Поди докажи, что Мишка Император, стрекулист, индивид очумелый, поджег, а другие умники — индивиды спьяна, стрезва ему не подсобляли. Да позарились еще на чужое: все равно сгорит, пропадет, бери, пригодится. А не подумали, что придется отвечать. Кому? Всем!.. Насчитают — и не расплатишься!.. Не в том дело — получается недовес больше, чем в лавке Устьки Медовые Уста. Худым — худо получается… Как ты сказал? Ха — ха! Истинно Медок, Сахарок, а раскусишь — горько… Да я о деле, приговор писали про барский луг, поле, рощу, а потащили одеяла и хомуты, зашарили в сусеках, по кладовкам… Счастье! Оно, други, на кого захочет, на того и свалится. Не зевай, подбирай!.. Тьфу! От этакого счастья хоть сквозь землю провались со стыда!.. Что же ты, Совет, поздно явился? Где же ты, Совет, был, когда пожар занялся, побежали с узлами, с мешками? Бородухин‑то, чу, в открытую грозился еще в избе, на собрании. Не хватило ума сообразить, куда он в генеральских сапожках потопает, что зачнет вытворять!.. А у тебя хватило? Сваливай на один загорбок!.. Да Родя милый за руку нас и удержал, бабоньки, спас от греха… Эх — ма — а, растащили — и не сыскать, не вернуть!.. Разберемся, вернем. В обиду себя напрасно не дадим. И Родион Большак, Совет не позволит, — они наши понятые, свидетели и защитники. Верно! Про барское поле, как его делить, пахать, засевать, — вот о чем кумекай — троица скоро… Чтоб ему околеть в одночасье, пожинателю плодов революции, антихристу со шпорами, анахристу, демон его разберет, как сказать! Скрылся, ворюга, а ты отдувайся боками за хрипуна, пировальщика… Пируй в остроге!
