А Шурке все виделся поздний холодный вечер, лимонная, с перламутром заря над церковной рощей и школой, сырой, редкий туман по Гремцу и красноватый уголек папиросы в темноте за ручьем, возле поповой бани. Он знал, чья эта тлеет папироска, кто стоит на горе и смотрит на усадьбу, на расходящийся молча по домам народ.
Почему он не помог Совету унимать людей, тушить пожар? Как же теперь Щурке встречаться с ним, разговаривать? По субботам надобно ходить в школу, с десяти до двенадцати дежурить, выдавать ребятам книжки из библиотеки — такое было распоряжение, когда распускали классы на лето. Как радовался и гордился тогда Шурка, как завидовали ему Олег Двухголовый, Яшка, Катька Растрепа! Подумайте, шкаф с книжками в полном его распоряжении и летом: захочет— даст новенькую, толстенную, самую интересную и не спросит, прочитана ли книга, которую возвращают, не станет и слушать, выбирай любую, хоть две, он добрый. Но он может быть и грозным, когда требуется для пользы дела, захочет — замучает вопросами: не ври, плохо читал, ничегошеньки не понял, долби еще раз, потом и приходи менять… Ах, да все это выдумки, как всегда, он сочиняет глупости! Ребята прибегут с книжками, а его, библиотекаря, не видно, не слышно, его просто — напросто нет в школе. Он не может прийти, потому что прежде всех ему стучаться в школьное заднее крыльцо, сторожихи весной и летом нет, открывать будет сам Григорий Евгеньевич, и надо с ним здороваться, разговаривать, притворяться, что ничего не случилось. Да Шурке не поднять глаз, не посмотреть на Григория Евгеньевича! Как он глянет, так им обоим станет совестно. Шурке уже сейчас жарко, и мороз прохватывает, и нечем дышать. А ведь он только подумал, представил себе чуть — чуть все это. Что же будет на самом‑то деле?!
Вчера, когда он глядел на огонек папиросы, у него отнялись сразу ноги, сдавило горло и сильно застучало в белобрысой стриженой, вдруг смерть озябшей голове.
Потом оказалось, что гремело не в голове — звенела подковами, спотыкаясь о булыжины, Минодорина лошадь, и отдавало в висках. Все равно было нехорошо, тоскливо. Батя, подняв воротник шинели, ежился в передке дрог, уронив вожжи на кожаные свои обрубки. И не радовало, что где‑то близко доносился твердый голос дяди Роди, который, провожая, прощаясь с мужиками, бабами, успокаивая их, что утро вечера мудренее, не зря говорится, спрашивал потихоньку: «Мамаха наша как?» — «Ужинать дожидается», — отвечал Яшка. «Тоньку сколько раз присылала, да я ее прогонял», — похвастался Петух. «Напрасно, — сказал ему отец живо. — Ужинать, брат Яков, давно пора!»
Было слышно по воде, как ругался за крутояром, на берегу Волги, Капаруля, не найдя лодки. Он, должно, ходил на станцию в буфет набиваться с подлещиками, вернулся — и на тебе: не попадешь в будку ночевать. Капаруля возился, бултыхал камнями на мели, совсем как водяной, матерился ужасно, кто посмел взять без спроса посудину, и ругмя ругал еще кого‑то, и не очень понятно:
— Ай, дурачье, рыба в реке — не в руке! Мы — ста да вы — ста, слобода, ваше — наше… Сунулись, и караул кричи: горит, твое — мое, а мое — не твое, выкуси. Пымай, разиня, хоть ершей, опосля и уху вари, хлебать зови… Мазурик, бесстыжие бельма, высмотрел лодку! Озоруй, такое время, нашармака живешь, подёнка. Дознаюсь, не спущу! Жалко, парнишку испугаю, дрыхнет, а не минешь будить, звать… Ле — шка — а, уг — на‑ли за — воз — ню‑то! — заревел — заорал Капаруля, и эхо отозвалось, откликнулось на том берегу, в ближнем перелеске. — Чего смотрел, не — го — дяй? Ищи в ку — устах — ах, тамо, чай. Да просни — ись за ради Христа! Не найдешь — вы — по — ррю — у–у!
Где‑то сзади Шурки, точно бы в усадьбе, перебивая мольбу и угрозы Капарули — водяного, Митрий Сидоров, похохатывая, стуча яблоневой ногой, спрашивал:
— Ты, кукушка, дома не живешь, гнезда не вьешь, а лампу зараз к себе тащишь?
Неприятный голосишко, проклинавший недавно революцию, желавший возвращения старой жизни с царем и городовым, эта пискля объясняла Сидорову без визга, поспешно — ворчливо:
— Отнял у глупой бабы — с. Вещь ценная, люстра — с, как бы не разбили… На место несу, в дом — с.
— Неси, неси, — разрешил Митрий. — Да смотри, не ошибись крыльцом!
Возле села мамки наткнулись на Ваню Духа, поймали с поличным: Тихонов, полем, межой, прямиком из усадьбы катил целый скат некрашеных, ошинованных колес. Он надел колеса на кол, приладил к нему довольно ловко с обоих концов веревку и пёр добычу, запрягясь точно в оглобли. Колеса белесо — мутно качались, дребезжали, сталкиваясь новыми, светлого железа шинами, разъезжались вкось, и сам Ваня Дух, без картуза, растрепанный, расстегнутый, хрипло дыша, качался, согнувшись криво набок, налегая грудью на веревку. Левый пустой рукав ватного праздничного пиджака, неизвестно когда заново пришитый, болтаясь, хлестал — настегивал хозяина по согнутым коленям, а правая растопыренная пятерня касалась межи, упиралась в нее, как третья нога, — до того эта здоровая рука Вани Духа чудилась длинной.
— Как же так, Иван Прокофьич? — остановили Ваню Духа тетка Ираида и Минодора. — Балакал, не трогайте, чужое, нельзя. А сам трогаешь, четыре колеса катишь?
— Сам! Что сам? Какое чужое? — зарычал Тихонов, не останавливаясь, утираясь ладонью, третьей ногой, доставая на ходу из кармана мятый картуз, нахлобучивая его по брови. — Я за энтот скат позавчерась чистоганом заплатил самой Ксенье. Без копейки сидела форсунья, пожалел, выручил, лишние им колеса… а теперь, извольте видеть, украл!
Подошли Никита Аладьин с Косоуровым и другими мужиками и не отняли у Тихонова колес. Минодора и Ираида замолчали. Всем было противно глядеть на Ваню Духа, совестить, ругаться, и все устали. Да, может, и верно купил, пес с ними, колесами скатом. Степка — холуй заявится, нетрудно узнать, продано или украдено. Будь оно все проклято — усадьба, земля, добро и тот день, когда народ на это решился, и те, кто это выдумал! Не связываться бы со всем этим во веки веков!
Шурка, глядя на мужиков и баб, как им неприятно, воротит с души, был согласен с проклятием. Но когда он, проводив хохловских, набежавших в село ребят, оказавшихся вместе с ним, возвращался мимо избушки бабки Ольги, пришлось согласье забрать обратно.
Он услыхал истошное кудахтанье, хлопанье крыльев, причитания. Бабка ловила у себя в загороде курицу белой породы, с большим, как у петуха, гребнем — темновато было, а все же разглядеть в полусвете можно, если захочешь. Курица не давалась, распластав крылья, кудахтая, летала по грядам, по изгороди, бабка Ольга, плача, гонялась за ней.
Бабка громко жаловалась сама себе, что ничего ровнехонько не досталось ей, не дали, трумо и то отняли, чем она потешит — порадует Настеньку, распрекрасную королевну?
— Явился, взбулгачил народ, раздразнил мать сахаром, обещанным добром и укатил, ровно его не было. А ты ходи по миру с корзинкой и ее корми, горе мое, доченьку, сношеньку… Ручкой, ножкой не шевелит, головкой не ворочает, а исть просит, больше всякого мужика, пильщика, корми с ложки — рука устанет… Да кушай, болезненная, досыта, сколько желается, поправляйся скорей. Из останного накормлю, кусок завсегда добуду черствый, заплесневелый, а выпрошу… Не муж он тебе, не сын мне, обманщик, о себе токо думает, енерал, чужие штаны! Говорила, просила: запрягай, вали поболе всего на воз — и сытехонька женушка больная, и старухе матери не надо под окошком стучать, кланяться, просить милостыню. Не послушался, трумо пондравилось ему… А как взяли за волосья, убёг, чемодан на плечо и задами на станцию, на чугунку… Как я с бабами у колодца повстречаюсь, на речке, чего им скажу?.. Ох, несчастныи мы с тобой, Настюшка, разнесчастныи, невезучие! Все‑то над нами измываются, помереть спокойно не дают! Это, тли, бесхвостье, и то издевается, не желает сидеть на дворе, на обнакновенной жердочке, привыкла к курятнику, подавай его… Где я тебе возьму курятник? У меня курицы перевелись, последнюю хорь зимой загрыз. Думала, разведусь господскими, породистыми, тащила тебя, прятала за пазухой, терпела муки. Эвон исцарапала меня всю, обмарала, и на — ко: однова яйца не желает снести, бежит домой… Да чем мой‑то дом плох, цыпа — цыпонька, лебединое крылышко? На слободе заживешь, одна, никто тебя не потревожит, корм не отнимет, все крошки твои, драться, делить не с кем. Худо ли? Петух суседский в гости пожалует обязательно, клади по два яичка на день. Мне золотых не надобно, простых, да поболе… В лукошко живо посажу, высидишь цыпляток. На дворе‑то у меня, знаешь, как будет весело! Настеньке ненаглядной цыплёночка в избу принесу, ма — ахонького, курно — осенького, один белый пушок да черненькие глазки — изюминки. Посажу на одеяло — забавляйся, гляди, радуйся: живое! И ты живая… и слава тебе господи, ничего нам больше не надобно, мы самый богатый… Цып — цып, анафема, цып — цып! Зарежу — и исть не стану!
